А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
— Так я пошла переодеваться к обеду? Опять борщ? Каша гречневая?
— Щи да каша — пища наша! — заверил Алексей.
— Ой, мне лейб-медик житья не дает… Не терпится ему засадить меня за французское пустобразие. А что я могу со своим аппетитом поделать?
— Да ничего и делать не надо, — успокоил Алексей. — Неуж такая-то империя свою государыню не прокормит?
— Ой шалун! — погрозила она пальчиком, забыв о присутствии Кирилла, и ушла на свою половину.
Алексей знал, что переодевание займет не менее часа, и поваров не торопил.
Забыл он к тому же об одной существенной мелочи: к обеду был приглашен канцлер Бестужев. А у них установилось
Алексей не придумал ничего лучшего, как через своего слугу вызвать фрейлину Авдотью и передать ей записку, даже незапечатанную:
«Простите грешного, Государыня! Я не рассчитывал на такую честь, что Вы сегодня изволите обедать со мной, и пригласил Бестужева. Как теперь быть?.. Приказывайте!»
На той же ноге и вернулась Авдотья, с лукавой улыбкой. Елизавета в это время, конечно, сидела за туалетным столом, и записка была писана рукой самой Авдотьи, только стояло в конце — «Елизавет».
«Приказываю: поскорее упоить Бестужева, тогда он не будет морочить мне голову всякими европейскими делами».
Ну, это дело было нетрудное.
Обед ведь предстоял рядовой, без церемоний. Да и не любила Елизавета в подобных случаях излишний церемониал. Люди были свои, привычные. Алексей сменил камзол на бархатный шлафрок — не сидеть же при орденах за украинским борщом. Елизавета была в мягком шелковом платье, без всяких шлейфов, тем более уж без робронов. Она знала, что ей идет голубое, в голубом и пришла, лишь с легкими кружевами на кистях рук. Открытая белоснежная грудь, с золотым крестиком в самой ямочке, волновала не только Алексея, сидящего по правую руку, — Кирилл, посаженный слева, тупил глаза и сбивался в самых простых ответах. Бестужева Алексей усадил уже по свою правую руку, так что ему и невозможно было переговариваться с Елизаветой. Он, кажется, сам себя решил упоить, Алексею с этим и мороки не было, а слуги, стоящие за стульями, дело свое отменно знали: знай подливали да подливали в золоченые бокалы, подаренные маркизом Шетарди. Из малой посуды и в Париже пить не любили, а уж здесь и подавно. Тем более не сразу же до борща дошли. Была и севрюжинка с хреном, и буженинка, и пышущие стерляжьим духом расстегаи, и даже сало, нарезанное тоньше оконного стеклышка. Сидевший напротив государыни лейб-медик Лесток — что делать, непременная принадлежность застолья — с чисто французским ужасом наблюдал, как его подопечная без всякого жеманства поддевает на двурогую вилку изрядное стеклышко и смакует с удовольствием. Вспомнилась Наталья Демьяновна:
— Как-то она там?
— Божьей помощью здорова.
— Вот и ладно. Варенуха-то ее любимая осталась?
— Земляки с каждой оказией подбрасывают.
— Так что же ты скопидомничаешь, граф? Изволю варенухи!
Елизавета еще и договорить не успела, а ее уже несли, в глиняной запечатанной корчаге, в какой и доставлялась по Киевскому шляху. Алексей самолично взломал засмоленное горлышко.
— Не обессудьте, государыня, я все-таки сам сниму пробу.
— За жизнь мою беспокоишься? Правильно, граф.
— Мало ли что, государыня. Вдруг прокисло или еще какой недогляд.
Он отлил немного в свой бокал, посмотрел на свет, понюхал, неторопливо
— Лучше не бывает, государыня.
Лейб-медик Лесток не утерпел:
— На этом столе благословенные вина двух королей. Моего Людовика и австриячки Марии-Терезии. А мы выдумываем какую-то хохлацкую варенуху!
Королеву австро-венгерскую он не любил и делал все, чтобы вбить в уши государыни эту нелюбовь. А тут и хохлацкая неприязнь. Алексей чувствовал, что бледнеет, но поделать ничего не мог с собой. Он с той же кажущейся медлительностью налил и французского вина, тоже понюхал, посмотрел на свет… и сильным движением через стол выплеснул в лицо Лестоку. В последний момент Елизавета поняла его намерение, но остановить уже не успела… Красное вино пролилось до самих панталон Лестока, до неприличия омочив его ляжки.
Лесток вскочил, но что он мог сделать, если государыня, оправляясь от переполоха, не изрекла еще никакого решения.
Алексей стоял все в том же положении. Он понимал, какие страсти бушевали в душе Елизаветы. Лейб-медик был тот человек, которого она в случае колик или чего другого первого же и звала. Скрывалось, но хвори начали уже ее обступать, а ловкий француз всячески подогревал ее страхи. Как обойдешься без этого пройдохи. Но с другой-то стороны — Алексей, Алешенька, что ни говори. Он позволил себе, конечно, невообразимую выходку — а как не позволить? Обозвать хохлами не только графа, но и его мать! Да не казак он, что ли, нынешний ясновельможный граф?!
— Лекаришка, выдь вон, — не повышая голоса, как всегда при сильном волнении, повелела она.
Лесток стал бледнее своих бесчисленных кружев. Елизавета дождалась, пока за ним закрылась дверь, встала вровень с Алексеем и сказала:
— А налей-ка мне, граф, варенухи. За здоровье президента Академии наук я хочу выпить его родимый напиток.
Алексей поспешил исполнить просьбу.
— А теперь и всем остальным.
Слуги тащили еще одну корчагу, на ходу взламывая смолу запечатки. Раз встала государыня, так встали и все другие.
— За здоровье графини Натальи Демьяновны!
Алексей не мог привыкнуть и к своему-то графскому званию. Но ведь все верно: мать графа — само собой, графиня.
От волнения он боялся глянуть в сторону Елизаветы. Она сама поворотила заалевший лик и шепнула:
— А тебе я, Алешенька, чуприну надеру… попозже, как гости разъедутся.
— Приму экзекуцию как Божью благодать, — ожившим шепотком ответил.
Обед продолжался как ни в чем не бывало.
VII
Кирилл Разумовский понимал, что всем, чего он достиг, обязан старшему брату. В восемнадцать лет получить назначение президентом Академии наук — это ж в самом радужном сне не могло присниться. Но вот не только приснилось — сбылось. Государыня лично напутствовала его; брат выразил желание отвезти завтра в своем экипаже. Но пока суть да дело, пригласил на холостяцкую вечеринку самых умнейших людей своего времени. Прежде всего, конечно, Григория Теплова; раз уж он в целости и невредимости доставил Кирилла из Парижа, ему и первое место за столом. Второе Василию Ададурову — и секретарю самого, и своему человеку в доме. Понятно, Александр Петрович Сумароков; он, правда, стал манкировать адъютантскими обязанностями, но можно ли за это винить человека? Не в поход же ему с генерал-поручиком Алексеем Разумовским идти, разве что с одного дивана на другой. Была и четвертая светлая голова: Иван Елагин.