А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Алексей обошел весь громадный свой Аничков дом, который приличнее было бы называть дворцом. Справив комендантскую службу, поспешил вернуться к Елизавете. И первое, что услышал по возвращении, были слова:
— Ну, я им покажу — заговоры!
Алексей никогда не видел ее батюшку, но по рассказам-то знал: именно таким он и пребывал в великом гневе. Даже страх невольный напал. Она поняла его состояние:
— Что, хороша я по сему часу?
— Гневлива больно, государыня…
— Вот-вот. Но тебе-то, Алексеюшка, нечего бояться моего гнева.
— Знаю и вот что думаю: раз инкогнито, так не лучше ли уехать в Гостилицы? Я там для увеселения гостей пушки поставил, в случае чего, отобьемся.
— Ах, друг нелицемерный! Да пристойно ли императрице-то прятаться?
По его молчанию поняла, что он в прятки играть не желает.
— И потом, надо же это дело довести да конца. Мои прокуроры-дураки, особливо-то Ушаков, таких дров наломают, что подожгут весь Петербург. Найдется у тебя, Алексеюшка, на эту ночь пристанище для бедной господынюшки?
Он встал на колени и плотнее запахнул соболье одеяло. Кажется, Елизавета начала согреваться.
Ночь-то для чего — не для разговоров же горячих…
А утром он ее — лучше сказать, к полудню — самолично отвез в Летний дворец и сдал с рук на руки фрейлине Авдотье Даниловне. Наказав:
— Я буду в соседних покоях. Если что, не мешкая — зови.
Но события развивались своим чередом и не потребовали его вмешательства. Хоть и не слишком умны были Ушаков и Трубецкой, а дело свое заплечное знали. Отца и сына Лопухиных в очередной раз подняли на дыбу, и они повинились: да, ратовали, чтоб снова возвести на престол малолетку Иоанна Антоновича, совокупно с матушкой его Анной Леопольдовной, которая со всем семейством пребывала в далекой Мезени.
Слова крамольные под кнутами кровью записывали.
Иван Лопухин, подполковник, так признавался:
— Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собой непотребных людей… ей наследницею и быть было нельзя, потому что она незаконнорожденная. Рижский караул, который у императора Иоанна и у матери его, очень к императору склонен, а нынешней государыне с тремястами канальями ее лейб-кампании что сделать?
Привели к допросу мать Наталью Федоровну Лопухину. Она попыталась все свалить на австрийского посланника маркиза Ботту:
— Слова, что до тех пор не успокоится, пока не поможет принцессе Анне, я от него слышала…
Допросили графиню Анну Гавриловну Бестужеву, жену Михаила Петровича. В крепости призналась:
— Такие разговоры Ботта и при муже моем держал…
Степана Лопухина снова подняли на дыбу — заговоришь!
— Что ее величеством я недоволен и обижен, об этом я с женою своею говаривал и неудовольствие причитал…
Об остальных арестантах и судить нечего — не запирались со страху.
По учиненному розыску Сенат постановил: всех Лопухиных и Анну Бестужеву казнить, колесовать, вырезав языки. Остальным — кому голову отсечь, кому — ссылку…
Алексей Разумовский застал Елизавету на коленях: она молилась. Он со страхом смотрел на коленопреклоненную государыню. Елизавета спиной почувствовала его присутствие и встала:
— Я вымолила у Бога прощение. Он вразумил изменить решение Сената. Только сечь кнутом и, урезав языки, послать в ссылку… Доволен ли ты, мой страж?
Да, он был за Лопухиных, и особенно за Бестужевых. Братья пока не пострадали… на жене Михаила Петровича отыгрались. Разумовский и на этот раз спас Бестужевых, хотя Анну Гавриловну спасти уже не мог. Конечно, он другой милости ожидал…
В назначенный день Елизавета, чтобы не знать ничего о казни, уехала в Петергоф. Алексей же наотрез отказался:
— Посмотрю… Никогда не видел, как у баб рвут языки!
Елизавета вспылила и хлопнула дверью, уезжая.
Алексей от бессилия перед неизбежным засел за свое любимое венгерское.
«Какой заговор? — думал он. — Просто разжиревшие бабы слишком много болтают непотребного, а мужики за них расплачивайся».
Он знал, что хоть в одном, да не прав. Это Наталья-то Лопухина — разжиревшая баба? Первая при дворе красавица! Уже в годах, а всех затмевала, в том числе и Елизавету. А та не любила, чтоб кто-то поперед нее выступал. И чтоб никто не смел раньше ее навязывать новую моду. Прознала Елизавета, что в Париже высокородные дамы на балах выступают с розами в волосах — из пригородных теплиц понавезли роз; она приходит на бал с роскошной алой розой в своих золотистых волосах, и что же?.. Затмевавшая всех и вся Лопухина заявилась точно с такой же розой! Бал начался, но Елизавета, так любившая менуэт, где можно было выступать гордой поступью, на этот день не танцевала. Всякий раз, как она заступала на положенное место, рядом оказывалась Наталья Лопухина! И вроде как ехидный говорок мужчин ей слышался. Нет, две розы — это уж слишком. Даже «друг нелицемерный», послышалось ей, о чем-то шептался с канцлером Бестужевым. Влепив Лопухиной хорошую затрещину, вскричала:
— На колени, негодница!
— Зачем? — не поняла Лопухина, при всей своей красоте не отличавшаяся большим умом.
— А вот я покажу — зачем. Ножниц!
Лопухина вздрогнула всей своей прекрасно обнаженной грудью, но встала на оба колена, невольно приоткрыв и роскошнейшие ноги. А услужливые шептальщицы сейчас же и ножницы сыскали, с поклоном подали Елизавете. Она лязгнула ножницами, как палач на эшафоте… и срубила ненавистную розу вместе с большущим клоком волос…
Бал продолжался уже без Лопухиной. Елизавета с вызывающей роскошью закончила менуэт и, уходя прохладиться в просторный вестибюль, удивилась, что там толкутся мужчины, пытаясь привести в чувство упавшую на диван и зашедшуюся в рыданиях Лопухину.
— И чего ревет эта корова? — на манер своего медика Лестока вопросила Елизавета и потребовала: — Вина!
Поднос с двумя бокалами — как знали! — сейчас же поднесли.
— Пей! — потребовала Елизавета.
Но Лопухина не только пить — и понимать-то ничего не могла. Елизавета не торопясь выпила свой бокал, а соседний выплеснула в лицо зареванной сопернице…
И вот сегодня.
«Заговор! Какой заговор? О женщины, о коварницы!» — думал Алексей Разумовский, с отяжелевшим сердцем собираясь идти к эшафоту.
Но неожиданно вернулась Елизавета.
— Жалеешь? Незачем торчать на солнцепеке. Из окна будет видно распрекрасно. Принеси вина.
Слуг он не хотел вмешивать в это дело, сам принес на золоченом подносе, может быть, на том самом, что подносили и Лопухиной. Кресло к окну подвинул, с поклоном подал.
Первой привели Бестужеву.
Алексей приоткрыл раму, не отдергивая бархатных штор. Ворвался голос восторженной толпы. Елизавета сквозь щель в шторах все видела и слышала. Алексей, стоял позади ее кресла. Палач содрал с Бестужихи платье… и она незаметно сдернула с груди изумлявший всех золотой, осыпанный бриллиантами крест. Палачи покупались и продавались. Этот был хороший профессионал. Левая рука опустила крест в карман — на алой рубахе для того и были прорезаны глубокие карманы, — в правой привычно заходил кнут. Но он почти не касался плеч, палач останавливал его на излете. Стонала Бестужиха больше для показухи. Тем же манером и нож, выдернутый из висящих на поясе ножен, — он лишь скользнул во рту, пустив кровь…