А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Вот еще одна загадка. Елизавете хотелось, чтобы «друг нелицемерный» был при великом князе, но Алексей деликатно попросил, наедине:
— Моя господыня, позволь мне при Екатерине? А шафером у великого князя, пожалуй, лучше быть принцу Августу Голштинскому.
— Это почему же так? — по обычаю, вспылила Елизавета, потом в задумчивости поджала свои маленькие, аккуратные губки, так что ямочки на щеках проступили как у девчушки.
А тут из своих покоев, как всегда подпрыгивая и кривляясь, набежал Петр Федорович и нечаянно остановился
— Граф, мне хочется посекретничать с вами. По-мужски! — резким баском прокричал он.
— Ваше императорское высочество, я буду сей момент, как только отпустит государыня.
— Благодарствую, граф. Жду! — тем же скачущим утенком унесся обратно.
Елизавета расхохоталась, тут же расплакалась и, едва захлопнулась дверь, в лоб поцеловала Алексея:
— Друг мой нелицемерный! Ты, как всегда, прав. Когда вы стояли рядом, я тоже подумала: каким плюгавеньким будет выглядеть рядом с тобой мой чертенок! Ты это имел в виду?..
Алексей покорно потупился.
— Не зазнавайся только, друг мой.
— Как можно! — в своем обычном духе ответил он и лукаво добавил: — Да и потом… Будучи при невесте, я ведь непременно поеду в твоей карете. Не так ли?
— Ах шалун! — едва успела шепнуть Елизавета, потому что в дверь уже входил как раз принц Август.
Под стать своему подопечному. Елизавета даже подумала: «Два сапога — пара…»
— Я при великом князе, да? — не хуже самого Петра Федоровича покривлялся он.
— При великом. При очень великом! — с явным намеком ответила Елизавета.
Алексей откланялся и вышел, чтобы самому достойно подготовиться к свадьбе. Ему приятно льстило, что красивая, шустрая, насмешливая девочка сама, разумеется с предуведомлением своих фрейлин, пришла благодарить его. Она уже неплохо, при таком учителе, как Ададуров, говорила по-русски, но все же слова выговаривала слишком старательно:
— Ваше сиятельство… графф! Я не забуду, что вы оказали мне такую честь!..
— Что вы, ваше, императорское высочество! Напротив, для меня великая честь.
На правах старшего он усадил ее на диван и кивнул фрейлинам, чтобы они убирались за дверь.
— Вы счастливы? Вы довольны судьбой?
Эта девочка была очень умна. На первый вопрос она не ответила, а второй подтвердила:
— Судьбой я довольна.
Алексей Разумовский ведь знал слова Елизаветы, сказанные еще во время болезни племянника. Екатерина тогда просилась остаться при великом князе в Хотилове, но Елизавета ее обняла и ворчливо попеняла:
— Что скрывать, племянник мой и без того урод… черт бы его побрал!.. Оспа не сделает его рожу хуже, а ты свое милое личико береги. В Петербург поезжай.
Алексей тогда сделал вид, что не слышит, нарочно отошел подальше, но ведь он был когда-то певчим, слух его не подвел. Как можно забыть такие слова, с грубоватой прямотой высказанные о своем племяннике?
Сейчас, когда свадебный поезд уже тронулся на
Свадьба была устроена с необыкновенной пышностью. Серебристо-белые кони в золотистой сбруе. Камер-юнкера. В пух и прах разодетые фрейлины. Барабаны. Флейты. В шпалерах стояли полки, целый лес вскинутых в приветствии ружей. Литавры били. Трубы трубили. Толпы народа. Конные драгуны еле сдерживали толпу. Алексей с тревогой думал: «Матушку-то не задавят?» Разумеется, у придворной статс-дамы тоже был свой штат прислуги, и время от времени в заднее стекло он видел карету матери, следовавшую в уважительной близости от кареты свадебной. Даже посмеивался про себя: «А наша-то свадьба была совсем простецкой!» Придворные церемонии кого угодно могли вывести из терпения, но он достойно нес свадебный крест, а вернее венец, высоко, при своем-то росте, держа его над головой невесты. Венец над великим князем плыл внизу, как бы что-то нехорошее предрекая…
После венчания, после парадного свадебного обеда, многочисленных речей и тостов, поздравлений и искательных восхвалений, после двадцати часов утомительного топтания на ногах, — Алексей во главе мужской компании пошел готовить муженька к брачной ночи. Муженек еле держался на ногах. На пиру он, по обычаю кривляясь и что-то вскрикивая на малопонятном и для немцев гольштинском языке, непомерно ел… и пил, пил. Тем выказывал, видно, мужскую сущность. И вот теперь, истинно в преддверии брачной ночи, еще требовал вина. С него снимали парадный преображенский мундир, а он хохотал:
— Жена! Что с ней делать-то?
Алексей посоветовал без всяких уже церемоний:
— А покрепче прижать… и сделать больно-больно!
— Больно? Ах, граф! Я ей это непременно сделаю…
Развязность, мальчишеская дурь смущали всех, хотя женщин здесь не было. Мужики обряжали на ночь мужика же, да и не простые слуги, а камер-юнкера. Входить в святая святых — спальню новобрачных — они права не имели, поэтому, умыв и надушив новоиспеченного муженька, одев его в шелковый легкий шлафрок, просто втолкнули в двери давно приготовленного супружеского будуара. А после вернулись на свои диваны и молча уставились в плоские, еще, петровских времен бокалы. Они стояли невыпитыми: никто не хотел больше искушать и без того пьяного муженька. Но теперь-то чего же?..
— Тяжело… Выпить надо, — высказал Алексей, наверно» общую думу.
Выпили и разошлись, не засиживаясь в преддверии супружеской спальни.
А наутро, ну, где-то уже за полдень, к нему зашла Елизавета и начала рассказывать то, что он уже знал. Известно, тайну во дворце, при таком многолюдстве, сохранить невозможно. Она была в расстройстве.
— Жена приходит в будуар, а он, мой выкормыш, лежит пьянехонек, повернувшись спиной… и за всю ночь не удосужился — не догадался! — поцеловать жену… Хоть просто поцеловать!