А.и Б. Стругацкие. Собрание сочинений в 10 томах. Т.9
Шрифт:
И стоял сильный, горьковатый и совершенно здесь неуместный запах - не то взбаламученной старой пыли, не то горелой бумаги.
– Петюня, ты запах слышишь какой-нибудь?
– Ну?
– Чем пахнет?
– Пахнет, что мы с тобой остались без работы, - сказал Петюня и хохотнул невесело, оглянувшись через плечо скошенным свирепым глазом.
Он сказал и еще что-то, но тут в толпе слева совсем уж истошно завопили ("Скорую! Скорую вызывайте, козлы!..."), и Эль-де-през Петюню не услышал, а переспрашивать не стал. Петюня был шутник, а сейчас было не до его шуток. Эль-де-през осознал, наконец, что произошло, и это осознание обожгло его так, что он окончательно опомнился. Он дело провалил. Хозяин поручил ему дело, а он это дело провалил. Первый раз в жизни, но зато уж целиком и полностью и без каких-нибудь разумных оправданий...
– Ну что? Чуешь здесь чего-нибудь, нет?
– спросил Петюня, настороженно озираясь.
– Нет. Понимаешь... остыло уже все... Не знаю, как тебе объяснить...
– Надо же, ты посмотри, как они все лежат, - сказал Петюня.
– Как сигара, точно?
Он засовывал "Макаров" в кобуру за пазухой и глядел на это неправдоподобно правильное пятно, образованное на заснеженной площади лежащими телами. Это действительно была сигара. В ближнем острие ее они сейчас стояли, а дальнее упиралось в балюстраду, где теперь никого уже не было, только метались заполошные штабисты без пальто и без шапок. Словно язык ядовитого пламени из некоей гигантской форсунки вылетел откуда-то отсюда, из-за кустов, и выжег всех, кто оказался на пути к намеченной цели.
– Огнемет, - сказал Петюня.
– Или газомет какой-нибудь.
Не было никакого огнемета, хотел сказать Эль-де-през, но не сказал, потому что Петюня и сам знал, что не было ни огнемета, ни газомета, а было здесь что-то такое, о чем они никогда раньше не слыхивали. Да и никто, наверное, не слышал.
– Больше всего это было похоже на лазер, - сказал все-таки Эль-де-през. На всякий случай. Он понимал, что зря.
– А почему тогда - сигара?
– сейчас же возразил Петюня.
– Пшел, пшел отсюда, - сказал он пуделю, который попытался к ним приблизиться.
– Пшел, говорю!
– Отстань, - сказал Эль-де-през нервно.
– Не трогай его.
– Да ну его в жопу! Терпеть ненавижу блохастых.
– Может быть, он - этого... вот этого...
Петюня наклонился и сунул два пальца за воротник лежащему, потом снова выпрямился, вытер пальцы об куртку и, весь скривившись, покачал головой. Лицо у лежащего было серое, свинцовое, безжизненное, и Эль-де-през вдруг снова почувствовал запах горелой бумаги. Он заставил себя присесть на корточки. Запах шел от тела. Но никаких следов огня не было. И вообще не было никаких следов поражения. Просто лежал, подломив под себя тряпочные руки, мертвый человек с полуоткрытым ртом и стеклянными глазами на темном сильно небритом лице. Бомж какой-то. Неподвижный, брошенный кое-как, в точности такой же, как и те несколько десятков, что на площади. И пахло от них от всех горелой бумагой. Или подгоревшей кашей. Или паленым волосом... Но на площади все-таки оставались живые. Двое или даже трое - шевелились, а один вообще поднялся и, сгибаясь в мучительном раздирающем кашле, пошатываясь, почти с ног валясь от этого кашля, брел сейчас прочь, куда-нибудь, подальше отсюда...
– Ну?
– сказал Петюня нетерпеливо. Он, видимо, все еще ждал от Эль-де-преза откровений. Петюня был простой человек: обосрались - ладно, давай хоть информацию какую-нибудь соберем. "Что именно произошло? Каким образом? Где располагался? Как ушел?.."
Эль-де-през заставил себя шевелиться - еще раз огляделся (ничего нового не обнаружил), обогнул тело, трясущийся пес сунулся ему в ноги унылой мордой, он осторожно обогнул и пса (мельком подумал: вот бы кого сейчас допросить - этот, наверное, все видел), на снегу вдоль кустов было много собачьих следов, человеческих не было совсем, а по ту сторону кустарника снег и вовсе лежал нетронутый. Похоже, палили прямо с дорожки, из-за спины этого... который с пуделем... поверх его головы и поверх толпы: балюстрада отсюда отлично просматривалась, театрально освещенная прожекторами. Выпалил и - ушел себе, не торопясь, в сторону Белоберезовой, где фонарей раз-два и обчелся и где у него, скорее всего, стояла машина. А может быть, и вверх по бульвару ушел - спокойно, по дорожке, без паники и суеты, между деревьев, между собак и собачников...
– Я вот чего не понимаю, - сказал он Петюне.
– Ведь я его почуял. Однозначно. Но почему я уверен был, что ничего нельзя сделать? Ни прикрыть, ни спрятать - ничего. Безнадежно было, понимаешь?..
Он замолчал, потому что ни рассказать, ни объяснить толком он все равно ничего не умел. Да и бессмысленная это была затея - объясняться с Петюней. При чем здесь Петюня? Ты свои объяснения прибереги лучше на будущее, подумал он неприязненно. Тебе теперь всю жизнь придется объяснительные писать... "Лучший друг президентов", мудила-грешник... А что я мог, спрашивается? Мое дело маленькое: я должен был его почуять. Почуял? Почуял. И что? А ничего! Ничего нельзя было сделать. Вот этого мне никогда и никому не объяснить, подумал он с отчаянием. Как объяснить, откуда я знал, что ничего нельзя было сделать...
– А ты-то?
– сказал он Петюне.
– Неужели ничего не видел? Совсем? (Петюня помотал румяными щеками.) Совсем ничего?
Он не ждал серьезного ответа. С какой стати? Но Петюня вдруг ответил вполне серьезно, хотя и коротко. Он ничего не видел. Все было совершенно нормально, а потом он услышал "атас", тут же (по инструкции) повернулся, чтобы заслонить "тело", но Профессор уже падал - как стоял, с поднятой рукой, - падал на спину, и его тут же подхватили Фанас с Толяном.
– ... А ты стоял на коленях и, вроде бы, пытался перебраться за перила, а потом повернулся и сел спиной. И, похоже, тут же вырубился вчистую...
– И выстрела не видел?
– Не было выстрела.
– А что было?
– А ни хрена не было, - сказал Петюня Федорчук.
– Вдруг все начали падать, а другие заорали и забегали туда-сюда, как тараканы... Да пош-шел ты, каз-зел!
– прошипел он с ненавистью и пнул в бок пуделя, который опять попытался приблизиться.
Пес, издавши екающий звук, отскочил и опрометью бросился прочь. Он поскакал вверх по бульвару, опустив голову, свесив уши до земли и уставив нос в снег, словно пытался обнаружить там что-нибудь жизненно для себя важное. Поводок волочился следом, подпрыгивая на замерзших какашках.
Эль-де-през смотрел, как он бежит, и думал: взять его домой, Сережке-маленькому? То-то радости было бы. Но ведь и этого даже нельзя: аллергия, мать ее туда и сюда. Ну, что за жизнь такая паршивая, беспросветная! Ничего нельзя, и ничего впереди нет хорошего, кроме гнилых неприятностей...
Он все еще смотрел вслед убегающему псу, когда заклекотали, завыли, засверкали огнями по площади налетевшие сразу с трех сторон "ноль-тройки" и милицейские "луноходы".
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №6.
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
...Я ничего толком не знаю об ее болезнях. Знаю, что был у нее рак. Вырезали, вроде бы, благополучно ("...как в мешочке вынули..."). Знаю, что она с тех пор ждала возвращения этого рака, дождалась, перенесла вторую операцию, тоже, вроде бы, благополучную. Наверное, ждет его и сейчас, если она сейчас вообще чего-нибудь ждет. Я помню ее молодой и прекрасной. Я был влюблен в нее по уши, как и все мы, вся наша бригада. Гарцевали вокруг нее, словно лейб-гусары, через всю комнату, толпой, бросались - огоньку поднести к сигаретке, остроумием блистали, выпендривались друг перед другом в меру своих возможностей каждый, а потом, когда она уходила из комнаты, очумело глазели друг на друга: что это с нами, ребята, господи?.. На наших глазах она превращалась в сухую крючконосую ведьму с длинной белесой щетиной на подбородке. Оставались только ореховые глаза и бархатный ее голос, но и этого было достаточно для нашего ею восхищения.