АББА или Чай с молоком
Шрифт:
– Наверное, надо «неотложку» вызвать. Я схожу.
– Нет, пожалуйста. А то, знаете, милиция.
Евгений Николаевич как-то об этом не подумал.
Милиция – это значит два часа в отделении, протокол, свидетели. Домой они придут уже ночью.
– Пап, – сказала Марина, – это Коля, мы учимся в одном классе. А это мой папа.
– Я понял. – Коля хотел улыбнуться, но улыбка вышла неубедительная, вымученная. – Спасибо, вы здорово меня выручили.
– Ну как, ходить можешь?
Коля попытался встать, но голова так кружилась, что он снова
– Может, в травмопункт? Тут близко.
– Нет, я в порядке.
Евгений Николаевич не настаивал. Боялся, что дома узнают: вот, мол, в драку ввязался, и какой ты после этого отец?!
– Ладно, посиди немного, а потом мы тебя проводим.
– Я сам, что вы.
Это было глупо – что он, маленький? Но сил спорить у Коли не было. Поднявшись вместе с Колей на третий этаж, Евгений Николаевич и Марина отправились домой. – Вы извините, – сказал Коля, – я не хочу, чтобы мама вас видела. Испугается, вообразит неизвестно что, сами понимаете.
– Вот и ладно, – улыбнулся Евгений Николаевич. – Нам дома тоже влетит. Били-то просто так или задело?
– Вроде за дело. Так, пустяки.
– Пустяки, а чуть не убили. Ладно, иди, тебе лежать надо.
– Спасибо, что проводили.
– Пока, – сказала Марина и немного смутилась. – Поправляйся.
Марина видела: он на нее злится, потому что она знает, она одна знает, за что его били там, на площади.
– Слышишь... – Он как будто читал ее мысли.
– А?
– Ты Юле не говори, ладно? Это не то. Понимаешь... это само по себе, а велосипед тут ни при чем.
– Я понимаю. Пап, ты идешь?
– Ну, бывай. – Евгений Николаевич крепко пожал его руку, как будто они сто лет друг друга знали. – И смотри, тебе лежать надо.
Подождав, пока они уйдут, Коля отпер дверь и, не включая света, на цыпочках пробрался в ванную. Мама уже спала.
18
Марина привыкла жить так, как она привыкла, а привыкла она так: утром, выглянув из ванной, она видела бабушку. «Муся, завтракать!» – говорила бабушка. «Мама уже ушла?» – спрашивала Марина. «Уже ушла». Каждое утро Марина задавала бабушке этот вопрос, и всякий раз Генриетта Амаровна отвечала: «Уже ушла». – «А папа?» – «Уже ушел». И казалось, никто не в силах этого изменить. Но на этот раз бабушки на кухне не было, и только ее передник лежал на табуретке как единственное напоминание о тех счастливых временах, когда Генриетта Амаровна три раза в день варила «геркулес»: для мамы, для папы и для Марины.
– Бабушка! Никто не ответил. – Мама?
Елена Викторовна сидела за столом, подперев голову рукой. Ее заплаканное бледное лицо не выражало ни грусти, ни разочарования – оно вообще ничего не выражало. На ней были голубые матерчатые тапочки и такого же цвета халат. Нарядная блузка, макияж и прическа – все это было забыто и как-то само собой потеряло смысл. Но это еще не означало, что в таком виде она может выйти из дома. Не такой она человек.
– Мам, ты чего? – удивилась Марина.
– Я взяла отгул, – сказала Елена Викторовна не то чтобы грустно, а как будто даже мечтательно.
– Зачем?
– Свобода. Хочу – иду на работу, не хочу – не иду.
– В каком смысле? – не поняла Марина.
– Просто не иду – и все. Свобода.
– Это как?
Елена Викторовна пожала плечами: мол, не знаю как, сама не понимаю.
– А папа? – спохватилась Марина. – Где папа? – Он ушел.
– На работу? – спросила Марина.
– На работу – и вообще. – Елена Викторовна достала из кармана платок и высморкалась.
– Он ушел.
– Ушел?
– У-у-шел.
И, закрыв лицо руками, Елена Викторовна заплакала.
– Мам, не надо, – сказала Марина и, притянув ее к себе, поцеловала Елену Викторовну в щеку, как будто это Марина была ее мамой, а не наоборот. Не надо, не плачь, хорошо?
– Я не буду, – сказала Елена Викторовна, вытирая лицо рукавом халата. – Прости. Папа ушел.
– Я поняла, – улыбнулась Марина, намекая на халат и тапочки, имея в виду всклокоченные волосы и заплаканное лицо.
Ей нелегко далась эта улыбка – и Елена Викторовна это поняла. Поняла и оценила./
– Мам, – сказала Марина, когда она немного успокоилась, – а папа совсем ушел? Он уже не приидет?
– Придет. За вещами.
Елена Викторовна едва удержалась, что бы снова не заплакать, но вспомнила эту улыбку, и ей как будто стало легче.
– Понимаешь...
– Я понимаю. Ты только не плачь. Пускай уходит – будем жить вдвоем: я и ты.
– А бабушка? – улыбнулась Елена Викторовна.
– И бабушка.
Марина вышла из подъезда – и остановилась. Куда идти? Все равно куда: главное – куда-нибудь идти. Пройдет не один день, прежде чем она сможет к этому привыкнуть: папа ушел. Навсегда.
Марина привыкла жить так, как она привыкла: мама любит, папа любит – все любят. Она ни в чем не знала недостатка, и если кто-то обходился с ней плохо, это скорее было странно, но не могло причинить ей боли. Это ее всегда жалели, это ее оберегали, как цветок, ее одну. Мир взрослых был ее любимой игрушкой, и ничто не омрачало ее счастливого детства. Но время идет. И теперь она видела его иначе – этот жестокий, этот несовершенный мир, мир взрослых. Детство, как солнце в пасмурный осенний день, выглянуло из-за туч – и погасло. Она уже никогда не будет маленькой. Никогда.
Теперь Марина многое поняла и, наверное, стала лучше. Ей было жалко этот мир. Ей было жалко их всех: папу, маму, бабушку – всех. И чтобы облегчить их страдания, она, не жалея сил, лгала и притворялась. Как искусно она играла эту роль. И всех это забавляло. И всем это нравилось. Если она не могла им помочь, то хотя бы могла их утешить. А она? Кто поможет ей? Мама, которая двух слов не может сказать, чтобы не заплакать? Папа, который их бросил? Кто?
– Извините.
Марина едва не сбила с ног старика, который вышел из телефонной будки.