Аббатиса
Шрифт:
Императрица ждала. Вообще-то мама бежала довольно быстро, медленно проговорила Мари.
А вот ты вряд ли меня обгонишь, сказала Матильда, сверкая глазами, и Мари охватила дурнота: уж не хочет ли эта древняя старица побегать с ней взапуски? Они вышли из дворца на освещенную факелами улицу, подобрали юбки, темная грунтовая дорога мелькала под ногами. Если бы Мари победила, ей отрубили бы голову.
Ваша правда, сказала Мари, мне действительно не обогнать вас.
Императрица улыбнулась. Отрадно, что Мари не чужда дипломатии, приятно это сознавать. Ладно, хорошо, она поможет Мари, как ни странно, она не питает к ней неприязни, хотя была совершенно уверена, что возненавидит ее с первого
Благодарю вас, сказала Мари, но мы со служанкой можем и сами переправиться через Ла-Манш, добрались же мы до Руана.
Императрица залилась девичьим смехом, и Мари заметила, что у нее недостает верхних и нижних резцов, а коренные зубы почернели от гнили. Глупая девчонка, говорит императрица, теперь уже всем известно, что ты гостила у меня, что ты кровная родственница правителей Англетерры. С виду ты неказистая, однако же за тебя дадут какой-никакой выкуп – а может, тебя принудят пойти под венец, чтобы семейство мужа стало ближе к трону. Ты сущий ребенок, если этого не понимаешь.
Мари делает вдох, выдох, смиренно благодарит императрицу за покровительство.
Что ж, говорит императрица, поднявшись из-за стола, к родне родни следует отнестись по-доброму. Матильда смеется своей остроте и вдруг заявляет, что ей пора идти спать. Сухой ручкой любовно треплет Мари по щеке.
Императрица уходит в шуршании шелка и запахе трав от моли. Больше Мари никогда не видела эту женщину, обретшую величие по праву рождения, еще большее – в браке и наибольшее – в своих потомках: так напишут на ее надгробии в кафедральном соборе Руана, когда Матильда получит загробное воздаяние.
Мари убирает письмо.
Нет, говорит она аббатисе, не может быть, чтобы императрица Матильда тяжело заболела, она не может умереть. Она будет жить вечно в сознании Мари, и образ ее год от года будет высыхать от горечи и суеты и в конце концов исчезнет, умалится до кусачей блохи, что скачет по складкам ее обширных юбок.
Но аббатиса уже не слушает Мари. Я бы все отдала за пирог с крыжовником, говорит Эмма с детской улыбкой, Мари вздыхает и звонит в колокольчик, и кухарка аббатисы, ворча, поспешает наверх.
Епархиальные власти не оставляют Мари в покое. Они требуют встречи, Мари отправляет к ним аббатису Эмму, та поет, и озадаченные набольшие выпроваживают ее вон.
Служанка украла тележку и была схвачена в трех лигах от обители. Мари не дает ее повесить: сговорились на том, что воровке вырвут глаз, пусть носит повязку, а ведь Мари всегда нравилось ее кроткое лицо, хотелось его погладить.
Иногда просачиваются известия об Алиеноре, слухи приносят явившиеся за подаянием, о королеве пишут Мари подруги и шпионки: Алиенора в Аквитании, Алиенора горячит кровь королю, чтобы отдал приказ об осаде Тулузы – королева считает ее своей, – Алиенора в ярости, осаду прорвали.
Мари знает: такие события, подобно грозовой туче, однажды настигнут их, дождь с громом прольется даже на ее монахинь, удалившихся от мира.
Потом сухая весна, репа и пастернак всходят слабыми, жухлыми. Зима будет голодной, думает Мари, пинает сморщенный росток и едва не плачет: теперь Алиенора ни за что не отметит ее способности, не попросит ее совета, ведь монахини из года в год живут впроголодь и Мари приходится продавать их молитвы, чтобы купить еды. Слух о ней, великой приорессе, не пойдет по всей Европе: ведь она день за днем, год за годом борется за жизнь. Ежедневные заботы убивают ее величие.
Кажется, Бог слышит ее: в тот день за трапезой ей выпадает
Мари смеется про себя, потрясенная до глубины души.
Третьей весной ее приората сестра Помм, садовница, обустраивает саженцам абрикосов клетки из ивовых прутьев, удобряет их навозом, и вскоре они становятся ростом с Мари.
Пятый год ее жизни в аббатстве, всего двадцать шесть монахинь и будут еще, на приданое теперь не скупятся, Мари медленно, мучительно добивается признания своих заслуг, ее странное вытянутое лицо и мужеподобная осанка убеждает дворян, что с нею их дочери не пропадут. Узнай они, что Мари всего двадцать один год, пожалуй, усомнились бы, но рост, аскеза и годы забот состарили ее. Порой, слишком быстро поднявшись из-за стола или с постели, Мари чувствует головокружение из-за бессонницы. А если удается уснуть, ей снятся деньги, потому что их всегда не хватает, они утекают сквозь пальцы.
В тот год Мари запретила прясть и ткать шелк. И вместо этого открыла скрипторий. Четверо новициаток умеют читать и писать. Сестра Гита – ей чудятся феи с птичьими крылышками, порхающие повсюду, а в лике луны она видит лицо своей матери – не умеет ни читать, ни писать, но рисует изумительные иллюстрации и раскрашивает яркими красками. Мари освобождает келью с окнами, велит изготовить столики, за которыми можно работать стоя, и тайком распускает слух, что монахини за переписывание берут вчетверо меньше монахов, поскольку это не женское дело, считается, будто у женщин для этого ни способностей, ни ума. За один-единственный год переписывание приносит больше денег, чем десять лет прядения и ткачества шелка; на Рождество с милостыней раздают двенадцать хороших шерстяных рубах для замерзающих бедняков.
На седьмой год жизни Мари в обители, словно чтобы изничтожить ее маленькие достижения, лето приносит ядовитые миазмы[15], облатки мрут одна за другой, эти последние, меньшие дворянские дочки, с жалким приданым, неряшливые, постылые, они болезненно хнычут и отправляются на тот свет из-за косого взгляда и холодного сквозняка из окна.
Однажды в пропахшей торфом лачуге, куда Мари пригласили поесть, она замечает веснушчатую девочку лет шести, с длинными ресницами, девочка присматривает за шестерыми младшими братьями и сестрами. Вульфхильда, дочь Вульфхильды, длинная вереница Вульфхильд, насколько хватает памяти, до самых саксонских теней, отец неизвестен – мать пожимает плечами, – дети носят ее фамилию, Трешеры. Но как так вышло, что их семеро, если Вульфхильде не более шести лет? Мари спрашивает у девочки, пока ее мать – рыжая, буйнокурчавая – наливает приорессе в нечистую плошку гороховой похлебки. Вульфхильда отвечает спокойно: мать родила, как ощенилась, два помета по три ребенка, только у старшей, Вульфхильды, нет близнецов. Девочка объясняет это на смеси английского и латыни, потому что по-английски Мари говорит по-прежнему скверно; латыни эта пигалица нахваталась в церкви, да так, что может поддержать разговор.
Мари всматривается в это дитя с длинными густыми ресницами, в мыслях ей представляются отряды облаток, и каждая наделена умом, или огромной силой, или семейными знаниями; эти девочки переняли от родителей умение выдувать стекло, чинить обувь, мастерить бочки, плотничать, они считают без восковых табличек, они способны к языкам, они вырастут влиятельными монахинями или купчихами, обеспечивающими нужды аббатства, или выйдут за мужчину выше их по положению и пополнят армию шпионок Мари: она мечтает внедрить их в покои тихой власти по всей Европе.