Аббатиса
Шрифт:
Сама посчитай, предлагает ей Мари и смотрит, как Тильда перебирает в уме монахинь. Наконец приоресса вздыхает. Ломает на части перо.
Если против Мари затеют заговор, я… но, к радости Мари, Тильда слишком умна, чтобы закончить фразу.
Году все выворачивает. Раз уж мы говорим откровенно, произносит Тильда, скажите мне, почему вы до сих пор держите Году в субприорессах. Года прекрасная скотница, но латынь знает плохо, в делах обители не помощница. И с сестрами не в ладу. Она грубая и бесчувственная.
Так и есть, отвечает Мари. В этих вопросах лучше выслушать совет Годы и сделать наоборот.
Это не ответ, парирует Тильда, почему тогда не заменить ее канторессой, ризничей, старшей переписчицей, ведь все они проницательны и умны?
Обязанности скотницы и субприорессы не оставляют Годе ни единой свободной минуты, поясняет Мари. Непрестанное волнение в сочетании с жесткостью попросту опасно. А занятая Года не представляет угрозы.
Мари понимает, чего добивается Тильда: в обмен на свое молчание приоресса хочет назначить новую субприорессу. Мари не сомневается, что Тильда не выдержит первой. Мари намного сильнее духом. Женщины не сводят друг с друга пристального взгляда, и наконец Тильда в слезах выбегает из кельи.
Но собственные слова не дают Мари покоя, и позже она, отвлекшись от чтения, раздумывает над тем, что ответила приорессе. Мари действительно держит Году при себе, потому что яд этой женщины растворяется мгновенно, почти не причиняя вреда ее достоинству. Мари смотрит на Году: пальцы ее в чернилах, она бормочет себе под нос, составляя на обороте старого письма перечень нетелей и овец, потом перечеркивает, прикусывает перо, вновь царапает метки и вслух пересчитывает, снова пишет, облизывает губы, очернив их кончиком языка, на нем тоже чернила. Быть может, Мари привлекает в субприорессе запах скотного двора, ее вульгарность, громкий голос и то, как бесстыдно она попирает чувства своих сестер. Быть может, способность любить даже такую трудную сестру, как Года, доказывает великодушие Мари.
Мари, сама грешница, выслушивает исповеди своих дочерей.
Плотину прорвало. Большинство старых монахинь в ярости, но вслух возражать не отваживаются, они ворчат, они молятся, отворачиваются от Мари.
Сперва на исповедь идут лишь облатки, новициатки да молодые монахини, но месяц спустя Мари приходится просиживать часами. Она слушает, она слышит их.
Suscipe, sancta Trinitas, hanc oblationem, quam tibi ego peccatrix offero[34], говорят они и часто плачут.
И чем дольше Мари выслушивала исповеди своих дочерей, тем сильнее в ее душе разгорался гнев. Не из-за мелких прегрешений – молилась устами, но не сердцем, солгала, украла с вертела кусочек жареной курицы, – не из-за мелких страстей и особых дружеств; сколь многие полагали, будто осквернили себя нечестивым поцелуем! Таких Мари отсылала прочь с незначительной епитимьей, с улыбкой в голосе, и дочери ее уходили успокоенными. Она скорбит о прежней жизни своих дочерей, о тех незримых тайных бременах, что они притащили за собою в обитель. Скорбит о том, как эта восемнадцатилетняя новициатка плачет из-за того, что не целомудренна, потому что каждую ночь с тех пор, как ей исполнилось восемь лет, на кровать к ней садилась тень, но она смирилась с грехом – а ведь грех не ее! – приняла его как свой. Мари скорбит о тайных беременностях: неожиданный удар кулаком в живот, ногой по голове. Лицо вжимают в грязь, задирают юбку. Робкий юный голос рассказывает, как ждала с ножом в руке, зная, что один негодяй задумал пробраться к девочке в комнату в день свадьбы ее сестры, так и вышло, и она была готова, а потом вдруг повсюду кровь, крики и смерть от гнойной раны, и сестра ее овдовела, не успев побыть новобрачной. Это убийство тяготит душу бедняжки. И она не решалась рассказать об этом ни одному исповеднику до Мари, поскольку такая история годится только для женских ушей. Если бы девушка умерла, не исповедовавшись Мари, гореть бы ей в аду за свой грех.
Это сестра Филомена, кроткая богобоязненная монахиня, у нее часто лупится кожа на носу, а взгляд вечно потухший.
Как тебе известно, мое дорогое дитя, это была самозащита, говорит ей Мари. Настоящий убийца тот, кто с дурными намерениями дерзнул войти
Но в молчании Мари слышит, что такого ответа недостаточно. Филомене нужно пострадать, отыскать очищение в муках телесных, иначе она не успокоится. Мари ненавидит телесные наказания в качестве епитимьи, но со вздохом велит монахине отправляться в мизерикорд и бить себя по спине плеткой до крови. Стоять на коленях на холоде, пока не позвонят к вечерне. Молиться коленопреклоненно, молиться всею душой. И когда она встанет, молитва и боль смоют грех с ее души, она оставит грех на полу мизерикорда и, сбросив тяжесть с души, будет молиться искреннее.
Назавтра Мари весь день наблюдает за Филоменой. Лицо молодой женщины оживилось, плечи расправились, тепло просочилось туда, где все эти годы тяжелым холодным камнем лежало несчастье.
Мари как исповедница не стала ближе к Богу. И ее это огорчает. Она надеялась отыскать в этом корни своего призвания.
Но в утешение она чувствует, что с каждою тайной, которой делятся с нею монахини, растет их любовь к аббатисе, и любовь эта, яркая, теплая, точно солнце, окутывает ее дни. Теперь они не взбунтуются, думает Мари. Слишком много она о них знает.
А когда печаль так гнетет ее, что от ее тяжести невозможно заснуть, Мари спускается в скрипторий и меняет в латинских миссалах и псалтирях мужской род на женский: почему бы и нет, если эти тексты читают и слушают только женщины? Мари смеется про себя. Греховное это занятие – вписывать женщин в текст. Но зато весело.
Моя маленькая шпионка сообщила мне, пишет Алиенора, что Мари опять избрала себе еретическое занятие. Не просто исповедь, но месса? Аббатиса играет с огнем. И пусть не удивляется, если обожжется.
Упоминание о шпионке, как обычно, уязвляет Мари. Ей противно, что она так и не выявила предательницу среди своих дочерей. Щель в ее латах, куда попадают стрелы Алиеноры, и эта стрела угодила в цель, Мари сознает, что рискует. Но сознает она и свою правоту.
Королева пишет серьезно, отбросив лукавство: вряд ли Мари удастся избежать наказания за содеянное, а оттуда, где сейчас королева, Алиенора не сумеет ее защитить.
Письмо пришло из Фонтенвро, королева подумывает провести там остаток жизни. Но Алиенора преувеличивает свою слабость. Всем известно, что и оттуда она дергает за нити своих марионеток – и римского папу, и королей. Столько войн, столько денег утекает из Англетерры, чтобы уберечь от мятежей Нормандию, Анжу, Аквитанию и Пуату. Трату средств из английской казны на защиту далеких земель никто не поддержит, англичане взбунтуются, причем скоро, полагает Мари. И еще неизвестно, кто унаследует престол.
Я измучилась, пишет ей королева, но Мари чувствует за словами невысказанную силу: королева – политик великий и ловкий. Неудивительно, что все это время Анжуйская империя держалась на Алиеноре, и теперь эта империя на грани краха.
Далее в том же письме королева пишет: вообрази мое удивление, когда я увидела здешнюю келаршу, вы с ней похожи как две капли воды. Я подумала, что сплю, что мне померещилось, когда я увидела такую же великаншу, как ты, и услышала твой гулкий голос во французском аббатстве, а не в этой маленькой и чудной английской обители, прячущейся в лабиринте. Наконец королеве удалось настичь двойника Мари, и выяснилось – не может такого быть! – что эта высокая и мускулистая монахиня не кто иная, как Урсула, тетка Мари. Я помню ее молодой в крестовом походе, пишет королева. Такая была красавица, в этих своих золотых сапогах, одна из лучших охотниц Женского эскадрона, в нее были влюблены почти все поголовно, но Урсула тогда была еще более непокорной и дикой, чем сама Мари, та высоченная деревенская висельница, что приехала ко двору Алиеноры! Как безжалостно время к молодости и красоте, это просто ужасно, теперь Урсула такая же унылая угрюмая дурнушка, как ее племянница. Даже не верится, что на свете есть целых две такие амазонки! В общем, Урсула просила Алиенору передать Мари привет, пишет королева.