Аббатиса
Шрифт:
Но красота похорон и голоса монахинь утешают Мари.
Подумать только: вся ненависть, в юности копившаяся в душе Мари, под воздействием времени обратилась в любовь.
Ибо община их драгоценна, в ней найдется место и безумнейшим, и брошенным, и трудным, в этой замкнутости хватит любви даже тем, кто любви не достоин. Какой короткой и одинокой оказалась бы жизнь Гиты в миру, парии, затерянной среди жестоких людей. Насколько меньше красоты удалось бы ей принести в эту сложную греховную жизнь, не будь рядом сестер, так любивших ее.
Эта тихая жизнь, этот труд хорош, и хорош весьма,
Год 1212-й. Мари семьдесят один.
Англия вот уже много лет изнывает под бременем папского интердикта. Страдают христиане, обитающие не в аббатстве.
Шпионки Мари при дворе сообщают из Лондона, что по всей Европе родители покупают своим отпрыскам крепкие башмаки и одежду, кладут в мешок колбасу, сыр и хлеб и отправляют невинных детей в крестовый поход на Святую землю. Мари представляет, как поток невинных детей хлынет в Утремер, представляет себе их муки: дети собьются с пути, будут голодать, их украдут, отдадут в рабство, они утонут. А дома родители будут радоваться своей счастливой жертве, уверенные в том, что, отправив дитя в поход, обеспечили себе место в раю.
Некогда Мари считала крестовый поход воплощенным кулаком Бога. Теперь она понимает, что это позор, порожденный алчностью и надмением.
Мари трясется от гнева. Откладывает письмо, собирается рассказать о нем Тильде, та к зрелым годам завела привычку посматривать на всех косо. Но за дверью слышится голос, Тильда вскакивает и выбегает. Года и Мари переглядываются. Мари молча перечитывает письмо, как вдруг дверь открывается, и входит приоресса рука об руку со старухой.
Вот, матушка, произносит Тильда и, к удивлению Мари, улыбается во весь рот, это наша новая пансионерка.
Мари смотрит на старуху. Они явно знакомы. Наверное, это облатка, которая не приняла постриг, вышла замуж, но на склоне лет вернулась сюда. Наверное, девицей она воспитывалась у них, составила выгодную партию и вот теперь решила поселиться в обители. На старухе простое темное платье, но ткань дорогая, подол и корсаж украшены изящной вышивкой.
Старуха улыбается, выдыхает имя Мари, морщинистые щеки ее все в ямочках. Мари медленно поднимается.
Не то чтобы слой прожитых лет осыпается с этой древней старицы – крупные мочки, набрякшие веки, – но на том месте, где она стоит, Мари видит златовласую Цецилию, свою первую подругу, круглую, грубую, любящую. В едином облике девочка из воспоминаний и старуха во плоти протягивают руки к Мари.
Та немеет – впервые на своей памяти.
Я вернулась к тебе, говорит Цецилия. Наконец-то. Как обещала. Три мужа, каждый следующий богаче предыдущего, но хватит с меня мужей. Детей нет, денег куча, отдаю обители за постой. Цецилия вернулась заботиться о Мари.
И за все это время ни разу не написала, наконец произносит Мари. Я думала, ты умерла.
Сама виновата, отвечает Цецилия, глупая ты девчонка, ты научила меня только читать, но не писать. Цецилия плачет от радости.
Все это устроила приоресса Тильда, поясняет Цецилия. Тильда говорит, что уже приготовила покои для Цецилии. Но старая служанка не желает жить в них, она велит своей
Прочим монахиням Тильда строго, чтобы предупредить сплетни, сообщает, что новая пансионерка и Мари в детстве были как сестры. А может, она говорит это, чтобы успокоить неловкость, растущую в душе.
И в эти славные последние месяцы Цецилия вновь согревает кости Мари в постели.
8
Скорейшее из моих видений явилось мне, пишет Мари в дневнике. Из всех видений, дарованных мне Пресвятою Девой, это девятнадцатое и самое сладостное, ибо, получив его, я поняла, что оно станет последним.
Я прожила семьдесят с лишком лет и стара есмь, я как дряхлое древо в саду, его узловатый ствол весной пускает почки и цветы, но вся сладость соков его совокупляется в скудных осенних плодах.
Когда мне явилось видение, мы молились в часовне. Монахини пели восьмой псалом… луна и звезды, которые Ты поставил… как вдруг меж одним и другим словом странный огнь коснулся моей кожи, и перед взором моим предстало начало мира.
И в видении мне явилась лучезарная безграничность Бога, носящегося над водою, великой голубицы.
Из безграничности этой выпали яйца творения. Яйца треснули, и содержимое их вылилось из скорлупы. И в первом был свет, он разделился на день и ночь, а во втором небесная твердь. Из третьего явились земля, моря и плоды земные. Из четвертого – солнце, луна и звезды, из пятого – всякая тварь водная и воздушная. Из шестого – все звери земные и наши прародители.
Но крошечные тела первых людей лежали на земле бездыханные, точно куклы из глины, пока ветер от крыльев Бога не овеял новую землю, и моря, и леса, и этот великий ветер вдохнул жизнь в тела прародителей, они пошевелились, сели и огляделись.
Ибо то был Святой Дух, он, подобно повитухе, c поцелуем забирает рождение изо рта младенца и освобождает дыхание его.
Божественная голубица вместе с этими яйцами снесла в мир добродетель.
Святой Дух наполняет нас Ее дыханием и оживляет нас.
Из видения я вернулась в тело, когда уста мои выговаривали следующее слово псалма.
Стоящие подле меня восковые свечи, как одна, задрожали и погасли от дыхания Святого Духа, и это подтвердило истинность того, что я видела.
И, погрузившись во мрак, я рассказала дочерям моим о красоте этого мира, я знала, что скоро его покину.
Знала я и то, что это видение станет для меня последним. Я чувствую, что все они отошли. Я пролилась, как вода. Все кости мои рассыпались. Сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей[40].
Мари семьдесят два. После смерти Алиеноры, а потом и Вульфхильды неукротимый дух ее смирился. Остался лишь страх – с каждым днем все сильнее – тех, кто обитает за пределами аббатства, страх их подлости, их безбожия.
Она устала. Мари нащупала меж грудей растущее яйцо. Такое же было и у ее матери, и у матери ее матери. Мари помнит, как посерела перед смертью плоть матери, как огромное ее тело высохло до костей.