Абрекъ
Шрифт:
— Давно „мерседес“ прикупил?
— Неделю как, — Бурсак любовно погладил свою каракатицу по капоту. — Не разбираешься в машинах? Постукивает что-то в подвеске, — он присел перед колесом, пристраивая домкрат.
Хасан закурил, усевшись на скамью рядом.
— Ты ментов вызвал, Бурсак?
— Зачем? Плановая операция по очистке заповедника от посторонних.
— И не боишься? — удивился Хасан.
— Ты ж меня знаешь, Хасан. Это молодняк твой меня пугать пробует, — кивнул Бурсак за ворота. — Будь я пугливый, я бы тут двадцать лет не прожил… Ключ подай — вон, торцевой…
Хасан, не вставая, бросил ключ ближе к Бурсаку.
— Что менты с нашими делать будут?
— Как
— Если у тебя так душа про заповедник рыдает, что ж ты торгашей сюда пустил?
— Они цивилизованные люди, не то, что вы, папуасы. У них с порядком строго… А нам деньги нужны, Хасан, чтобы заповедник спасать. Умирают ведь Столбы! Смотри, — он указал на сосны, торчащие над землей на окаменевших корнях. — Это не деревья, мертвецы стоят: корни вытоптаны. И молодняк здесь еще двадцать лет расти не будет. Ручьи попересохли: Медвежий, Берлы, Большой Индей! Вам наплевать, вам только ваши дикие забавы — а на Столбах зверья уже нет, браконьеры выбили, потому что они на колесах, а зимой на „Буранах“, а мы, нищие, на своих двоих. И люди к нам не идут за гроши надрываться. Это вы под камнями живете, как сто лет назад, при лучине. А кругом нормальные люди, они жить хотят нормально, в двадцатом веке… Меня тем летом в Калифорнию послали, опыт перенимать в национальный парк. Не был в Калифорнии, Хасан?
— Нет, я за Воркутой сидел.
— Вот это мечта, Хасан! Счастливый сон! — У Бурсака ожили, засветились глаза на обветренной роже. — Громадный парк, как наших пять. Чистый, как в пробирке! Заплатил — приходи, делай, что хочешь. Но только свернул с тропы — штраф. Развел костер — за всю жизнь не расплатишься. И индейцы там замечательно живут, в вигвамах своих сидят, туристы на них пялятся. А кончился рабочий день — перья снимают, в джинсы — и на машинах по домам!
— Это хорошо, что ты был в Калифорнии, Бурсак! — сказал Хасан, поднимаясь — И запомни хорошенько, что видел — внукам расскажешь, потому что здесь, — указал он на Столбы, — такого не будет никогда! Пока я жив. Хасан бросил папиросу и пошел к воротам.
— Слышь, Хасан, — окликнул его егерь. — Знаешь, на чем ты погорел десять лет назад? И снова погоришь, если не поумнеешь?
— Ну?
— Ты думаешь, ты на Столбах живешь? Нет, Хасан. Ты в государстве живешь…
Когда отошли от кордона, Хасан вдруг заметил, что Нахал тащит под мышкой здоровенный рулон красной материи.
— А это что?
— У Бурсака из конторы уперли, пока ты ему зубы заговаривал, — ухмыльнулся Нахал. — Гляди!
Они с Гуляшом развернули плакат „Все на субботник по уборке заповедника!“
— Представляешь, сколько шаровар накроить можно!
Хасан думал о своем.
— Вот что, Нахал… Я адресов уже не помню — так объясню, на пальцах. Пойдете в город, найдете старых абреков. Кто-то должен еще был остаться. Скажите — Хасан зовет… Пора начинать!..
Посланные в город гонцы вернулись к вечеру. Между ними возвышался длинный, двухметровый почти мужик с крупным грубым лицом, громадными пятернями на тощих жилистых руках, неровно стриженный, не по размеру одетый и вообще весь расхлябанный, играющий на каждом шагу, как на разношенных шарнирах.
— Солдат! — поднялся ему навстречу Хасан.
— Хасан! — завопил тот, и два сорокалетних седых мужика принялись, что было сил дубасить друг друга кулаками и бороться, пока не завалились оба на землю.
— А я аж не поверил сперва, — торопливо, захлебываясь, стал рассказывать Солдат, когда угомонились. — Пришли мальцы, говорят: Хасан зовет! А я глазами лупаю, будто с того света голос услыхал… Чего-то не знаю никого, — разглядывал он абреков. — Мелочь одна краснопузая… А, Цыган, здорово!.. Дуська, ты, что ли? Ну, баба стала! Ох, гляди, глаз положу! — он бесцеремонно огрел Дуську по спине пятерней.
— Погоди… А почему один? — оглянулся Хасан на гонцов.
— Так не осталось никого, Хасан, — ответил Солдат — Без тебя все наперекосяк пошло… Сперва Голуб уплыл. Потом Монах, дурак, втихую на Большого Беркута ломанулся — дня через два только хватились, а его уж лисы объели. По кинжалу опознали. И поехало — один за другим пропадать стали. Пиф спился, зарезали в городе. Людон влип за драку на два года — так и исчез. Спиральный в спортсмены подался — в Альпах золото выиграл, французов обул, как мальчиков. В феске на пьедестале стоял, Хасан! А потом на Памире с ледника сорвался… Остальные — даже не знаю, кто где. Акула, вроде, в городе, но я его уж лет пять не видал… Как чума напала на абреков… — он помолчал. — И я бы пропал, но тетка моя как почуяла что — камнем повисла: не пущу больше! Квартиру на другой конец поменяла, чтоб Такмак в окне не маячил. Троих по-быстрому настрогали. Вот… — Солдат смущенно показал дежурную фотографию троих малышей. — Старшего через неделю в школу поведу — Первое сентября. Первый раз в первый класс… В общем, повязала меня тетка по рукам, по ногам. Да и делать здесь уже нечего было. Как на кладбище ходил… Ты-то как, Хасан?
— Нормально, Солдат, — коротко ответил Хасан.
— Понял. Золотой закон Столбов: лезь на камень, не лезь в душу… А где моя фесочка, моя голубушка, — он развернул пыльные пожелтевшие газеты с абречьим парадом и кривым янычарским тесаком. — В сарае прятал от тетки…
Солдат переоделся — и вдруг неузнаваемо изменился, выправился в развилке и шароварах, перетянутый кушаком.
— На человека похож, — удивленно сказал он, разглядывая себя. — Не думал уже, что снова надену… Хорошо, тетки не было, когда твои пришли. Я ей записку оставил, что в ночную смену вызвали. Завтра к вечеру в город вернусь — спиногрызов в цирк отведу. Сам понимаешь, святое дело. И тогда уже тетке объявлю… Что тихо?! — заорал он. — Чего сонные, мелочь краснопузая? Хасан вернулся! Столбы дрожать должны!.. А помнишь, Хасан, последний раз рассвет встречали все вместе? Ломанемся на Второй — солнце встречать!
— Погоди. Сперва дело сделаем. Столбы чистить надо…
— А ты не объясняй! Ты приказывай! А Солдат — вот он!
Утром под Чертовой кухней кипела жизнь, орали сто динамиков сразу, турики активно подкреплялись перед штурмом вершин, сладкий дымок мангалов висел в воздухе.
— Ух, шашлычку порубаем! — возбужденно хихикнул Гуляш.
Абреки неторопливо, растянувшись по узкой тропе, вышли к Первому столбу. Кроме кинжалов, кое-кто прихватил стальные триконя — тяжелые шипованные подошвы для зимы — и связки страховочных карабинов. Турики поначалу с любопытством глядели на пеструю компанию, кто-то даже поднял было фотоаппарат, но Солдат закрыл пятерней объектив:
— Извини, друг, плохо выгляжу сегодня.
В мрачной неторопливости абреков была угроза, и толпа с краю начала расступаться, пропуская их к торговому городку.
Нахал подошел к фотографу, которому позировал недавно.
— Куда пропал? — обрадовался тот. — Клиентов навалом.
— Прячь камеру.
— Чего ты? — опешил тот.
— Разобьется — жалко будет. Давай-давай, быстрей, — похлопал его по плечу Нахал, подталкивая к разложенным на земле кофрам.
Гуляш поймал за локоть бугая в дорогом спортивном костюме, который, доев на пару со своей теткой шашлык, бросил, не глядя, бумажную тарелку под ноги.