Ада, или Радости страсти
Шрифт:
Следом Баноффский разлился в роскошных амфибрахиях Глинки (когда дядя их был еще жив, Михаил Иванович летом гащивал в Ардисе – и поныне стояла под псевдоакациями зеленая скамья, на которую композитор, как сказывают, особенно часто присаживался, промокая платком высокое чело):
Subside, agitation of passion! [253]
Следом выступали другие певцы с песнями все более и более грустными – они исполнили и «The tender kisses are forgotten», [254] и «The time was early in the spring, the grass was barely sprouting», [255] и «Many songs have I heard in the land of my birth: Some in sorrow were sung, some in gladness», [256] и бешено популярную
253
Уймитесь,
254
«Забыты нежные лобзанья» (англ.).
255
«То было раннею весной, трава едва всходила» (англ.).
256
«Много песен слыхал я в родной стороне, / как их с горя, как с радости пели» (англ.).
и череду дорожных жалоб, какова, например, наиболее верная анапесту:
In a monotone tinkles the yoke-bell,And the roadway is dusting a bit… [258]И темно искаженную солдатскую частушку, сочиненную неповторимым гением:
Nadezhda, I shall then be backWhen the true batch outboys the riot… [259] —257
Есть на Волге утес, диким мохом оброс / Он с боков от подножья до края (англ.).
258
Однозвучно гремит колокольчик, / И дорога пылится слегка (англ.).
259
Надежда, я вернусь тогда, / Когда горстка верных мужеством одолеет мятеж… (англ.)
и единственное западающее в память стихотворение Тургенева – то, что начинается словами:
Morning so nebulous, morning gray-drowning,Reaped fields so sorrowful under snow coverings, [260] —и, разумеется, прославленный ложноцыганский гитарный романс Аполлона Григорьева (еще одного приятеля дяди Вани):
O you, at least, do talk to me,My seven-string companion,Such yearnings ache invades my soul,Such moonlight fills the canyon! [261]260
Утро туманное, утро седое, / Нивы печальные, снегом покрытые (англ.).
261
О, говори хоть ты со мной, / Подруга семиструнная, / Душа полна такой тоской, / Такая луна заливает каньон! (англ.)
– Думаю, мы уже более чем напитались лунным светом и земляничным суфле – последнее, боюсь, оказалось не вполне «на высоте» этого вечера, – прибегнув к излюбленному ею велеречивому слогу Остиновых девиц, произнесла Ада. – Не пора ли нам всем в кровать? Попка, ты видела, какая у нас громадная кровать? Смотри, как зевает наш кавалер, «того и гляди собственную давилку проглотит» (вульгарное ладорское выражение).
– Как (восхождение на пик Зевун) это верно, – судорожно выдавил Ван, отнимая пальцы от бархатистой щечки персика «купидон», который он смял, но не отведал.
Метрдотель, виночерпий, шашлычник и весь лакейский причт, до глубины души потрясенные количествами зернистой икры и Аи, которые поглотили эфемерные с виду Вины, теперь не спускали многочисленных очей с возвращавшегося к Вану подноса, нагруженного золотом и банкнотами сдачи.
– А почему, – спросила Люсетта, поцеловав Аду в щечку, когда обе они поднялись (жестами пловчих нащупывая за спиною меха, пребывавшие пока под запором в сейфе не то где-то еще), – почему самый первый романс «Уж гасли в комнатах огни» и «благоухали розы» растрогал тебя сильнее, чем твой любимый Фет и тот, другой, про острый локоть трубача?
– Ван тоже растрогался, – загадочно ответила Ада и мазнула свежеподкрашенными губами по самой причудливой из веснушек хмельной Люсетты.
Холодно, почти деликатно – словно он лишь этим вечером узнал двух чинно ступающих, чуть помавающих бедрами граций, – Ван, направляя их к выходу (навстречу шиншилловым мантильям, с которыми спешило к ним множество еще неопытных в услужении, подобострастных, несправедливо, необъяснимо нуждающихся человеческих особей), одну ладонь, левую, уложил на долгую оголенную Адину спину, а другую на становой столб Люсетты, тоже голый и долгий (так что она имела в виду – дорожку или дружка? Или то был промах заплетающегося языка?). Холодно он перебирал, смакуя, свои ощущения – одно, следом другое. Седловинка гибкой спины была у его девочки из горячей слоновой кости; у Люсетты – из волглых шелков. Он тоже слегка «перебрал» шампанского – четыре бутылки из полудюжины «без малой малости» (как мы выражались когда-то в Чусе) – и теперь, вышагивая за их голубыми мехами, по-дурацки понюхал правую ладонь, прежде чем спрятать ее в перчатку.
– Скажите, Вин, – послышался за его спиной пискливый шепоток (одни развратники кругом), – вам что, одной уже не хватает?
Ван развернулся, готовый грянуть на грубияна, но то была только Флора, тревожно дразнящая, восхитительная притворщица. Он попытался всучить ей банковский билет, но она упорхнула, нежно блеснув на прощанье браслетами и звездочками на сосцах.
Едва лишь Эдмунд (не Эдмонд, которого безопасности ради – он знал Аду в лицо – услали обратно в Кингстон) довез их до дому, как Ада, надув щеки и сделав большие глаза, устремилась к Вановой ванной. Собственную она оставила пошатывающейся гостье. Ван, утвердившись в географической точке, расположенной на ширину волоса ближе к старшей сестре, неизбывной струей оросил приветливые «удобства» маленького vessie [262] (канадийское прозвище ватер-клозета), расположенного рядом с его гардеробной. Избавясь от смокинга с галстуком, он расстегнул воротник шелковой рубашки и замер в исполненной сочной силы нерешительности: Ада, отделенная от него их общей спальней и гостиной, наполняла ванну, к гомону воды норовил акватически примешаться недавно слышанный звон гитары (то была одна из редких минут, в которые он вспоминал и о ней, и о ее совершенно разумных речах в Агавии, последней ее санатории).
262
Пузыря (фр.).
Он облизнул губы, прочистил горло и, решив убить одной шишкой двух дубоносов, отправился через boudery [263] и manger-hall [264] (будучи haut, [265] мы обыкновенно предпочитаем канадийский язык) к южной оконечности квартиры. В спальне для гостей спиной к нему стояла Люсетта, надевая через голову бледно-зеленую ночную рубашку. Узкие бедра ее были голы, и горестного нашего повесу против воли его растрогала идеальная симметричность изящных парных впадинок над ягодицами, какие встречаешь на крестцовом пояске красоты лишь у безупречно сложенных юных созданий. Подумать только, они даже совершеннее Адиных! К счастью, она обернулась, приглаживая растрепанные рыжие лохмы, и подол рубашки упал до самых колен.
263
Диванную (фр.).
264
От фр. salle `a manger (столовая) и англ. hall (зал).
265
Здесь: на взводе (фр.).
– Душечка, – сказал Ван, – мне нужна твоя помощь. Она рассказала мне о своем валентинианском estanciero, [266] но фамилия его все от меня ускользает, а приставать к ней с вопросами мне не хочется.
– Фамилии она тебе не назвала, – сказала верная Люсетта, – стало быть, и ускользать нечему. Нет. Я не могу поступить так с нашей общей любовью, тем более что ты, как известно, способен попасть из пистолета даже в замочную скважину.
– Ну прошу тебя, лисонька! В награду получишь редкостной разновидности поцелуй.
266
Помещик (исп.).
– Ах, Ван, – глубоко вздохнув, сказала она. – Но ты обещаешь не говорить ей, что это я тебя просветила?
– Обещаю. Нет-нет-нет, – нарочито русским говорком продолжил он, когда Люсетта в бездумном любовном порыве попыталась прижаться своим животом к его. – Никак-с нет, не в губы, не в надгубье, не в кончик носа, не в млеющие глаза. В лисью мышку, только туда, – но погоди – (отпрянув в насмешливой нерешительности) – скажи-ка, ты их хоть бреешь?
– Когда я их брею, они только хуже пахнут, – призналась, послушно оголяя плечо, простушка Люсетта.