Адаптация
Шрифт:
Он был единственным из состава репрессированной рок-группы, кто заявил нашедшим его журналистам из «Либерасьон», что не хочет поддерживать западное нытье по поводу нарушения прав человека в России. «Я пишу роман наяву, – заявил Сид в журналистский диктофон, – и выступление на площади, экзекуция в милиции – все это не более чем главы моего длинного прозаического произведения. А роман, знаете ли, может казаться более жестоким, чем жизнь, которая всегда дерьмовей любой книги и только кажется добренькой».
«Непонятно», – призналась французская журналистка.
«Ну представьте, если бы Раскольников из романа Достоевского „Преступление и наказание“ давал вашей газете интервью. Вы что, обвинили бы его в негуманном обращении со старушками? Если бы вы это сделали и он бы согласился с вашими доводами, то согласитесь, роман „Преступление и наказание“ превратился бы в комикс для дебилов».
«Выходит, вы живой персонаж романа, в котором напечатанные строчки заменены реальными событиями?» – догадалась журналистка.
«Именно
«И кто же будет читать ваше произведение?» – иронично блеснув глазами, спросила француженка.
«Бог», – сказал Сид.
После этого журналисты от него отстали, посчитав, вероятно, что этот псевдомузыкант, по обыкновению всей скандальной молодежи, эпатирует и ерничает. Зря они так подумали – Сид вообще никогда не притворялся и всегда говорил то, что думал.
Конечно, Сид родом не из моего пессимистичного поколения, но мы как-то удивительно отлично понимаем друг друга. Чем-то он похож на актера Джонни Деппа – не лицом, а скорее молчанием и глазами. Ему немного за двадцать, он высокий очкарик с длинными волосами, любящий носить на голове тряпку с изображением черепа и костей, которую называет «Веселым Роджером». Говорить он может как Сократ, что меня к нему и притягивает. С женщинами ему не везет – и это является загадкой, потому что парень он, в общем-то, видный, хоть и одевается не всегда аккуратно, и душ принимать не особенно любит. Но ведь молодежь и не отличалась во все эпохи опрятностью. Подозреваю, есть в нем нечто, что отпугивает молоденьких продвинутых русских девчонок начала двадцать первого века. Что это за «нечто», лучше объяснил бы сам Сид, – и когда-нибудь я предоставлю ему слово.
Познакомились мы с ним в кинотеатре «Кодак-Киномир», куда я зашел после объяснения с бросившей меня после Америки Инной, чтобы отвлечься. Для тех, кто не помнит, что такое кинотеатр «Кодак-Киномир» на Тверской, напомню: это глянцевое, сверкающее фойе с кафе внизу и на втором этаже, квадратные бумажные ведра с воздушной кукурузой, кока-кола, пиво, текила, парни и девушки в прическах а-ля семидесятые, в кроссовках «Рибок» или «Пума», стелющиеся по полу клеши джинсов «Дизель» и «Гэз», футболки с длинными рукавами от «Спирит» или «Мэкс». Бывают здесь и посетители в костюмах от Версаче или Труссарди. На торцевой стене фойе кинотеатра висит (сейчас ее убрали) ремейк «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Сюжет несколько изменен: вместо восседающего за столом Христа изображена Мерилин Монро с обнаженной грудью, а вокруг нее с обеих сторон толпится сонм известных голливудских актеров.
В то послеполуденное время, когда я явился в «Кодак», там шел только один фильм: «Звездные войны, часть первая». Купив билет в центральную VIP-зону, я сел в кресло. Фильм был до одури бестолковый и вздорный, такое ощущение, что американцы снимали его для какого-то странного племени взрослых детей. В основу был положен все тот же затертый ремейк из некоторых книг Библии и Нового Завета, но чрезвычайно примитивный. Больше всего поражал размах и эффект действа, подразумевающий огромные вложенные средства. Зрелищность кадров держала мое внимание, не давая думать и скучать – в общем, я погружался в цепко-сонное состояние обессмысливания. Вокруг, справа и слева, сидели в небрежных позах свободных и искушенных людей модно одетые пары среднего возраста – в основном те самые владельцы дорогих нарядов от Труссарди и Версаче, но были среди них и обладатели Гэз с Мэксом. После каждого технического пируэта или остро эффектного эпизода на экране эти люди менялись в позах и лицах и громко, подняв руки на уровне лиц, аплодировали, совсем как дети в цирке или пассажиры иностранных авиарейсов при посадке самолета.
Отсмотрев примерно четверть фильма, я уже собрался уходить, но в это время услышал прямо перед своим креслом до странности громкий, прямо-таки издевательский смех. Было ощущение, что смеется невидимка – ведь даже макушки человека, сидящего передо мной, не было видно. Это был даже не смех, а заливистый, похожий на интенсивное хихиканье хохот – так смеяться мог только человек, который, с одной стороны, хочет намеренно привлечь к себе внимание, а с другой, совершенно искренне, с вкусной издевкой обхохатывает эпизоды, которые он видит на экране, причем обхохатывает так, словно осмеивает их поддельную значительность. Слушая этот почти беспрерывный, с порциями взрывов и с редкими затуханиями смех, я поймал себя на мысли, что хохот невидимого человека вовсе не раздражает меня, а даже немного веселит. Ведь там, где ржал хохотун, по сюжету вовсе не следовало смеяться – на экране из глаз героев чуть ли не слезы наворачивались, они говорили друг другу эпические слова, обещали наказать вселенских злодеев, спасти мир, оплакивали смерть верного друга и пр. – а тут, как удар резиновой дубиной по балаганному измерителю силы, раздавался взрыв веселого хохота. Казалось, сами экранные герои на белой ткани, несмотря на мощнейший звук фильма, слышали этот издевательский смех и недовольно, едва заметно кривились – вот это и было особенно забавно.
Посмеиваясь, я остался сидеть, ожидая с любопытством, что же будет дальше. К любопытству примешивалась тревога – я понимал, что этот громкий смех наверняка злит и раздражает сидящую в кинотеатре публику, а я как бы тоже причастен к нему, ведь и мне
Но расплата наконец перестала заставлять себя ждать. Справа от меня, мест за пять или шесть, одновременно поднялись двое мужчин – один из них очень крупный, второй просто высокий – и прошествовали к креслу, где сидел хохотун. Шли они по рядам вежливо, неторопливо, повернувшись лицом к сидящим, как это и положено по этикету. Но дойдя до хохотуна, они быстро и как-то ловко выдернули его из кресла – словно растение из рыхлой земли, – смех тут же оборвался на самой заливистой ноте. Уже не заботясь об этикете, двое мужчин быстро протащили нарушителя спокойствия по ряду. Зрители, давая дорогу, понимающе вскакивали с сидений. Хохотуна выволокли на открытое пространство и поволокли к выходу. Я почти не видел его – парня сильно пригнули к полу, закрутив за спину руки. Послышался один раз только его полустон-полувскрик: «Ай, да рука же, блин…» Билетерша у выхода из зала услужливо отодвинула тяжелую портьеру, открыла дверь, вспыхнул и сразу исчез желтый свет – вновь наступила темнота.
Фильм продолжался. На экране как раз вспыхнуло космическое сражение враждующих цивилизаций и в зал на бреющих полетах понеслись звездолеты-бомбардировщики. А у меня сильно забилось сердце: я чувствовал, что сидеть дальше в зале глупо и даже бессовестно. Я пробрался мимо сидящих пар и вышел через тот же выход, через который вывели хохотуна. Фойе было пустым, у двери скучали двое охранников. Я заметил табличку «туалет» и ноги сами понесли туда. Все было как в голливудском боевике. Подходя к мужскому туалету, я едва не столкнулся с выходящим оттуда здоровяком – одним из тех двоих, что выводили хохотуна – оборачиваясь, он вяло договаривал: «…да пошли, блин, Серега, самое кайфовое пропустим…» Из туалета в ответ донеслось: «Сейчас! Я этого перца только обмою малость…» Войдя в туалетную комнату, я подошел к умывальнику, нажал на клавишу пуска воды. Краем глаза я видел, как высокий мужчина в белом свитере, толкнув ногой сидящего у стены скрюченного парня в бандане, расстегивает ширинку: «Ну что, еще не понял, как надо в приличном месте себя вести, петух? – назидательно, словно учитель на уроке, говорил он. – На-ка, остудись…» В какие-то полсекунды я догадался, что сейчас тот, что в белом свитере, начнет мочиться на парня в бандане, как это делают на зонах. Мои ноги сами сделали несколько шагов и я оказался за его спиной. Он как раз приспустил брюки и немного расставил ноги – вероятно, чтобы не забрызгаться – и вывалил наружу свой член вместе с яйцами. Тут я и ударил его сзади ногой. Но попал не очень точно. Мой ботинок задел торчащий носок кроссовки парня в бандане и удар получился смазанный, но все же чувствительный. Мужчина в белом свитере с придыханием обернулся, засипел, одной рукой придерживая штаны, а другую стал поднимать, сжав в кулак, – но я ударил его снова, на этот раз ногой в середину груди и попал, похоже, в солнечное сплетение. Мужчина присел, закрывая гениталии руками и быстро, кривя лицо, со стонами задышал. Я схватил парня в бандане за руку, дернул на себя и потащил из туалета. Бормоча что-то и держась за челюсть, он семенил за мной. Мы быстро пересекли фойе, прошли мимо охранников и выскочили на улицу. Держа парня за рукав джинсовой куртки, я дотащил его до Тверской. Там поднял руку – сразу же остановилась «девятка».
– Прямо, тут недалеко… – выдохнул я, втаскивая следом за собой парня. Машина поехала.
Сидя рядом со мной, хохотун некоторое время молчал, ощупывая челюсть, затем начал завязывать вокруг волос спавшую бандану. Но передумал, скомкал ее и засунул в карман. Лицо его недовольно и в то же время как-то жалобно кривилось.
– Если бы я был Савонаролой, – вдруг послышался его вялый, несколько равнодушный голос – при этом парень двигал челюстью так, словно ощупывал языком поврежденные зубы, – и узнал, что на свете существует такая страна Америка… – тут он дважды коротко, с кислым выражением лица, хохотнул, – которая делает такие фильмы, я бы обложил эту страну хворостом и поджег.