Адмирал Сенявин
Шрифт:
Корпус батареи то и дело содрогался от прямых попаданий, но яростный огонь ее пушек все больше раздражал противника. И тут случилось непоправимое. Беда навалилась изнутри. Из отчета капитана второго ранга Веревкина: «Я бы дрался до самой ночи с неприятелем, ежели бы не разорвало у меня пушки, с левой стороны от носа первую, которым разрывом убило до 15 человек, что навело такой страх на служителей, что насилу мог собрать людей, которые бросились на палубу; и после того дрались мы еще с полчаса, но вторичное несчастье последовало: разорвало другую пушку на той же стороне от носу и убило больше 15 человек, вторичный страх, напавший на людей, что было не можно никак сообразить…»
Веревкин, весь черный от порохового дыма, вытер пот рукавом, поднялся на помост. Помощи ждать неоткуда. На турецких кораблях хлопотали у якорных канатов. «Выход один — по течению спуститься Лиманом и на веслах идти к Крыму. Авось прорвемся», — подумал командир и скомандовал:
— Руби якорный канат!
К нему подбежал откуда-то появившийся Ломбард:
— Господин капитан…
— Отстань ты, займись делом, ступай на правый борт, командуй канонирами…
Тем временем плавбатарея, не прекращая огня, двинулась вперед, поочередно поражая турецкие корабли, часть из них снималась с якорей для погони. Миновали последний корабль, вот и выход из Лимана:
— Лево на борт! Навались на весла!
Веревкин взял подзорную трубу. Распушились белые паруса у турок.
— Два фрегата, четыре галеры, — проговорил Веревкин, — однако еще не вся эскадра.
Прошел вдоль борта, подбодрил канониров:
— Братцы, не торопись, цельсь наверняка, береги ядра и заряды!
Дело пошло веселей. После очередного залпа заполыхал объятый огнем фрегат, потерял управление и выбросился на прибрежную отмель. Еще несколько прицельных выстрелов подбили две галеры.
— По траверзу справа паруса! — доложил сигнальный матрос.
Еще несколько галер и два фрегата устремились на пересечку курса.
Три яростные атаки выдержали батарейцы. На четвертой атаке заполыхала верхняя палуба, огонь подбирался к крюйт-камере. Испуганные матросы бросились врассыпную, крестились. Офицеры останавливали их, заливали огонь.
Веревкин обнажил саблю:
— Назад! К орудиям! — Бросился к единорогу, навел на турок и выстрелил картечью.
Турки опешили, фрегат отошел в сторону…
Путь к Крыму отрезала турецкая эскадра. Пришлось плавбатарее в сумерках повернуть к Гаджибею. Глубокой ночью стали на якорь. Веревкин обошел батарею. Тут и там зияли пробоины, лежали тела убитых.
Едва рассвело, увидели: неподалеку по низкому песчаному берегу с гиком, размахивая саблями, разъезжают сотни татар на лошадях. Мористее стояли на якорях вооруженные транспорты турок. Офицеры и старослужащие матросы готовились к бою, молодые рекруты глядели исподлобья, молчали, насупившись.
— Будем брать купцов на абордаж, — решил Веревкин, — абордажную партию поведет мичман Ломбард.
Едва успели развернуться и набрать скорость, как батарея с размаху наскочила на мель, затрещало, в трюм пошла вода. От толчка стоявшие на палубе попадали, некоторые полетели за борт. Часть рекрутов с испуга стала прыгать в воду.
— Стой! — закричали Веревкин и офицеры.
В это время татары на лошадях с гиком бросились по мелководью на приступ.
Веревкин схватил фитиль, бросился в трюм, начал поджигать все вокруг, потом схватил топор, рубанул днище… Моряки сражались до последнего. В плен взяли их полуживыми. Мордвинов донес Потемкину: «Сколько я мог узнать, то неудача произошла оттого, что Ломбард, который был назначен со своею галерою, пошел на батарею, а галере приказал сняться с якоря и идти вслед; другая галера
Из стамбульской тюрьмы не без помощи французского посла сбежал Ломбард, появился вскоре у Потемкина и прослыл героем. А честный и храбрый Веревкин до конца дней оставался в немилости…
Сенявин первым принес в Севастополь известие о кинбурнской победе Суворова. Подробно рассказал об отваге генералов. В конце, как велел ему Потемкин, сообщил Войновичу:
— Однако генерал Суворов сетовал, светлейшему князю отписал: «Прославил бы себя Севастопольский флот! О нем слуху нет!»
Войнович молча выслушал, напыжился, словно это не о нем сказано, а когда узнал, что турецкая эскадра ушла из-под Очакова к берегам Анатолии, облегченно вздохнул и перекрестился. Натерпевшись страху при шторме, он не имел никакого желания выходить в море. Тем паче была веская отговорка — корабли изломаны.
Оно и в самом деле было так. Всю зиму мастеровые и матросы килевали корабли в Килен-бухте, чинили обшивку, шили паруса. Работы было много. Люди работали, «переменяясь на две вахты». Из Херсона везли на волах новые мачты, обделывали их и ставили на поврежденные суда.
Незаметно подошла весна. Близилось начало кампании, и все больше беспокойства проявлял Войнович. Все его действия как бы невольно затягивали процесс подготовки эскадры к выходу в море — для поиска и атаки неприятеля. Далматинец, принятый на русскую службу 25 лет назад, он делал карьеру споро, хотя особых заслуг не имел. Вспомнился другой случай. Как-то зимой пришла весть из Стамбула — там объявился Тиздель с «Марией Магдалиной». После бури, со сломанными мачтами, он оказался у Босфора и сдался в плен туркам. «Будь я на месте Тизделя, как мог бы починил мачты и паруса и атаковал турок в проливах», — подумал Сенявин. Ему хотелось обменяться с кем-нибудь мыслями, но друг его Лызлов вот уже скоро два года как уволился в отставку и уехал в деревню. «Что приносят русскому флоту пришлые иностранцы, зачем так прытко стремятся на русскую службу?» — спрашивал он себя и заключал, что привлекает их прежде всего денежная сторона. Другое, но не менее важное обстоятельство — характер русского матроса, с которым проворнее сделать карьеру. «В самом деле, — продолжал размышлять Сенявин, — где, на каком флоте найдешь более трудолюбивого, беспрекословного и стойкого, чем русский матрос? А каков он в бою? Отважен, храбр беспредельно, всегда готов пожертвовать жизнью ради товарищей и Отечества…»
Кампания 1788 года началась с невеликой операции, но неожиданно громко. В Глубокой пристани базировалась гребная флотилия, охранявшая подступы к Херсону и Николаеву. При флотилии состояла дубель-шлюпка № 2 под командой кавторанга Сакена. Несмотря на разницу в возрасте, он был верным дружком Веревкина. Оба кончали Морской кадетский корпус, понюхали пороху на Балтике, перевелись на Черное море. Частенько вместе коротали вечера в Глубокой пристани. Остро переживал Сакен неудачу своего друга. В одном был твердо уверен, о чем всегда повторял товарищам:
— Турок Андрей пошерстил знатно, не одну посудину на дно отправил. Сам в руки не дался, видимо, контужен был, в беспамятстве. Потому до крюйт-камеры не добрался.
В середине мая Сакена послали с депешей к Суворову, в Кинбурн. Там и нес он дозорную службу. Подружился с командиром Козловского полка подполковником Федором Марковым.
18 мая в Лимане под Очаковом объявилась армада Гуссейн-паши в пятьдесят с лишним вымпелов. Спустя неделю турки опоясали Кинбурн завесой из тринадцати галер.