Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
Крестьянка с горькой усмешкой покачала головой.
– Но мы будем видеться, фрейлейн, – сказал Лотарио в восторге от возможности быть причастным к жизни Фредерики. – Ваш опекун старинный друг моего дяди, они возобновят знакомство, и мне будет позволено иногда бывать здесь. Дядя позволит, чтобы господин Самуил Гельб принимал меня у себя. В эту самую минуту господин Гельб находится в нашем посольстве, и возможно, что я еще застану его, вернувшись туда. Я попрошу, чтобы меня ему представили. Какое счастье!
– А, так они снова встретились? – пробормотала незнакомка так тихо,
– Ах, – блаженно вздохнул Лотарио, – зато я вернусь самое позднее через два дня.
Незнакомка поцеловала Фредерику в лоб, прошептала слова благословения так тихо, что нельзя было расслышать, и вышла из гостиной.
Фредерика проводила ее до калитки, и крестьянка вместе с Лотарио удалились, оставив Фредерику во власти того мечтательного, неясного волнения, какого не могло не заронить в сердце юной девушки это неожиданное сближение с очаровательным, элегантным молодым человеком, чье появление впервые нарушило привычное течение ее уединенной жизни.
VII
У Олимпии
Олимпия занимала апартаменты во втором этаже старинного особняка благородного и сурового вида, что находился на южной набережной острова Сен-Луи.
Войдя в ее покои, никто бы не подумал, что попал в обиталище актрисы. Здесь совсем отсутствовал дух новейшей легковесности, погони за самой последней модой, той, что родилась сегодня на рассвете, считается необходимой днем, а на следующее утро выглядит непозволительно устаревшей. Не было и нелепой роскоши, тяга к которой свойственна выскочкам, никакого особенного блеска и кокетства. Дверь из прихожей вела в столовую, обтянутую старинными гобеленами. Гостиная, сплошь отделанная дубом и украшенная резьбой, тут и там изображавшей розы и виноградные кисти, с потолком, расписанным Лебреном, гармонировала со строгой меблировкой.
Лишь большое черного дерева фортепьяно с золотой инкрустацией, стоящее напротив камина, могло напомнить о том, какой великой артистке принадлежат эти апартаменты; не будь его, никто бы и помыслить не мог, что здесь обитает певица, а не светская дама.
В то время, когда мы взяли на себя смелость ввести наших читателей в покои певицы, что произвела такое смятение в душах на балу у герцогини Беррийской, Олимпия в просторном пеньюаре из белого кашемира как раз находилась в гостиной и давала распоряжения ливрейному лакею.
Олимпии было, по-видимому, года тридцать четыре. Следовательно, она находилась в полном расцвете своей яркой и величественной красоты, которую еще более подчеркивал золотистый тон кожи, изнеженной жарким солнцем Италии. Ее ласковые глаза, глубокая синева которых порой казалась почти черной, в иные минуты могли вспыхивать, выражая сильное чувство и свидетельствуя о решительном нраве. За ее добротой угадывалась сила, за женственной грацией –
Рыжевато-золотистые волосы в роскошном и величавом изобилии венчали ее голову, словно пламенный ореол, и струились вдоль висков. Лицо поражало сияющей белизной, напоминающей матовый блеск светлого мрамора.
Руки, достойные императрицы, гордый и гибкий стан, да и все в облике этой женщины отличалось теми особыми признаками, какими искусство отмечает своих избранников, выделяя их среди людской толпы, – короче, наружность Олимпии стоила ее голоса и являла взору само совершенство, прекрасное и безмятежное, призванное пленять взоры так же, как и слух.
– И не забудьте, Паоло, – говорила Олимпия лакею, – когда вы передадите полторы тысячи франков мэру округа, а другие полторы тысячи – кюре собора Парижской Богоматери, зайдите на обратном пути к той бедной женщине, чей сын угодил в рекруты, и вручите ей эту тысячу. Мне говорили, что этого хватит, чтобы выкупить ее сына. И она не будет больше плакать.
– Сказать ей, что меня послала госпожа? – осведомился лакей.
– Это ни к чему, – отвечала Олимпия. – Просто, не называя никаких имен, скажите ей, что вы из предместья Сен-Жермен.
Лакей удалился.
Не успела дверь гостиной закрыться за ним, как две или три подушки, лежащие на широком канапе, придвинутом вплотную к фортепьяно, вдруг зашевелились. Олимпия обернулась и увидела, как из груды шелковых подушек высунулась черноволосая курчавая голова с весьма подвижной и странной физиономией, с черными глазами и белыми сверкающими зубами. Свернувшееся в клубок тело человека, на чьих плечах находилась эта голова, все еще было скрыто подушками.
Продолжая лежать и даже не изменив позы, это существо изрекло:
– Итак, дражайшая сестрица, ты по-прежнему совсем ничего не оставляешь для себя самой?
– Какого черта ты там делал, Гамба? – спросила певица.
– Вопросом на вопрос не отвечают, – настаивал странный субъект. – Госпожа герцогиня Беррийская возымела разумную идею попросить тебя спеть у нее на балу и приятную идею вознаградить тебя за это пение, послав тебе двести луидоров. Если из этих двухсот луидоров ты отправила полторы тысячи франков мэру, столько же кюре и тысячу старухе, я снова спрашиваю, что же осталось тебе.
– Мне, – строго отвечала Олимпия, – остались четыре строки, которые Мадам продиктовала и собственноручно подписала. Разве благодарность, подписанная такой рукой, не драгоценнее, чем две сотни жалких луидоров? Ну а теперь, когда я ответила на твой вопрос, изволь и ты ответить на мой. Что ты там делал?
– Я? – хмыкнул Гамба. – Э, черт возьми! Шпионил. Подсматривал за милосердными делами бескрылого ангела, в то же время упражняя гибкость бескостного человека. Когда ты неожиданно вошла в гостиную, мне как раз вздумалось немного поразмять мускулы и повторить кое-что из моих прежних кульбитов. Твое внезапное появление меня смутило, и, опасаясь быть застигнутым на месте преступления, то бишь шутовства, я зарылся в недра этого канапе, где бы и остался погребенным до твоего ухода, если бы не восклицание ужаса, которое исторгла у меня твоя добродетель.