Аэроплан для победителя
Шрифт:
— Не хотите ли, Лабрюйер, наконец пообедать? — спросил он.
— Что? Пообедать?! Стрельский, мы сейчас же едем на Малую Матвеевскую за госпожой Селецкой! — крикнул Лабрюйер и побежал за «Руссо-Балтом».
Селецкая уже знала, что ее выпускают на волю, но словно бы не торопилась — Лабрюйеру и Стрельскому пришлось полчаса ждать, пока она соберется.
— Ну естественно, причесаться надо, носик попудрить, — рассуждал Стрельский, мотаясь взад-вперед по длинному коридору вместе с ошалевшим Лабрюйером. — Она же не простая баба, то есть дама. Она — артистка. Она не имеет права плохо выглядеть!
И, в соответствии с этой аксиомой, когда надзирательница вывела к ним Селецкую, Стрельский завопил:
— Валентиночка, вы прекрасно выглядите!
На самом деле она выглядела печально — личико осунулось, прическа гладкая, уложенная крендельком на затылке коса. Но какие у нее были теперь глаза!..
Они не один год прослужили вместе в кокшаровской труппе и потому могли, обнявшись, расцеловаться. Потом Селецкая, смутившись, посмотрела на Лабрюйера. Она не знала, как быть: руку для поцелуя протягивать, обменяться крепким рукопожатием, как это проделывают суфражистки?
Он тоже не знал.
— Вот кто вас из этого логова вытащил, вот кому кланяйтесь! — сказал Стрельский. — Вот кто истинного убийцу нашел!
— Вы, господин Лабрюйер?..
— Он все вам расскажет, — поняв, что Лабрюйер онемел, вместо него ответил Стрельский. — Давайте поскорее выбираться отсюда. Где ваши вещи? Я понесу! Что с вами, Валентиночка?
— Это нервное. Это пройдет…
— Накиньте платок, завернитесь, вот я вас укутаю… — Стрельский имел в виду тот павловопосадский платок, который был свернут и лежал поверх саквояжа. Он не видел другого средства унять дрожь Селецкой.
— Нет, нет, — воспротивилась она. — Я никогда больше не надену этот платок, я его подарю кому-нибудь, нашей дачной хозяйке или рыбачке, что приносила камбалу… молочнице…
Лабрюйер несколько раз мелко кивнул. Говорить он не мог — понятия не имел, какими словами нужно приветствовать даму, которую забирают из губернской тюрьмы. Стрельскому пришлось отдуваться за двоих.
— Вот все наши обрадуются! Сегодня концерт, мы поедем к Маркусу, а вам приготовят ванну, мы по дороге купим самое лучшее мыло, брокаровское, «Янтарное» или «Медовое», кольдкрем, флакончик духов — хотите «Персидскую сирень»?.. Что еще?.. А потом будем пить чай во дворе и говорить только о приятных вещах… Хотите, я Шиллера почитаю? Или Лермонтова? Заедем в кондитерскую, штруделей наберем, безешек, берлинеров?
— Я бы охотнее всего съела целую тарелку венских сосисок, — призналась Селецкая и наконец улыбнулась.
Глава двадцать восьмая
Петь дуэтом с Эстергази было для Лабрюйера тяжким испытанием. А ей, наоборот, нравилось, и она через Терскую влияла на Кокшарова, чтобы он не позволял Лабрюйеру уклоняться от этой повинности.
Публика аплодировала из вежливости, и он прекрасно это понимал.
Они исполнили две французские песенки, разученные по настоянию Эстергази, и на сцене появился служитель с цветочной корзинкой. Артистка заулыбалась, но служитель прошел мимо нее.
— Аяксу Локридскому, — тихо сказал он, ставя у ног Лабрюйера корзинку с розами.
— Какой я вам, к черту, Аякс? — прошипел Лабрюйер.
— Так написано…
И точно — на маленьком конверте было выведено золотыми чернилами и каллиграфическим почерком «Г-ну Аяксу Локридскому». Это опять дала о себе знать таинственная «Рижанка».
В гримуборной Лабрюйер, дождавшись, пока убежит Славский (его роман с Полидоро развивался с нечеловеческой скоростью), вскрыл письмо.
«Господин Гроссмайстер, — писала дама. — Вы, должно быть, никак не поймете, кто я, и страстно желаете это узнать. Обстоятельства сложились так, что мое семейство на несколько дней покидает меня, и я могу посвятить это время встречам с людьми, которые мне приятны. Буду ждать Вас час спустя после концерта в пансионе мадам Лион возле “Мариенбада”. Велите, чтобы Вас отвели в нумер четырнадцатый, он находится в правом флигеле и имеет отдельный вход…»
«Мариенбад» был самой знаменитой водолечебницей рижского штранда. С того времени, как сорок два года назад ее открыл доктор Нордштрем, в ней побывало великое множество страдалиц — тех, чьи хвори успешно лечатся ванной из подогретой морской воды и затем часовой прогулкой по пляжу под кружевным зонтиком.
До этого заведения можно было спокойно дойти пешком — оно, как помнил Лабрюйер, находилось где-то меж Дуббельном и Мариенхофом.
— Ларисочка вам этого не простит, — сказал Стрельский.
— Вот уж действительно, — и Лабрюйер показал Стрельскому письмо.
— Ого! — сказал тот. — Та самая?
— Да вот же и подписано: «Преданная вам Рижанка». Мне это не нравится. Я, кажется, знаю, кто эта особа. Прямо шахматный этюд в два хода! Сперва мне посылают немалую сумму, потом зовут на свидание — и отказаться я не могу! И я получаю шах и мат прямо в свой дурацкий лоб из прелестного дамского револьверчика системы «Велодог».
— Нет, револьверчика не будет. А будет длинное и тонкое лезвие, причем дама прекрасно знает, меж какими ребрами его втыкать, — серьезно произнес Стрельский.
— Да, это она, похоже, знает…
— Но я не вижу другого способа схватить ее.
— Так ли нужно ее хватать?
— Нужно. Она — сообщница убийцы — а может, убийца — она и есть…
— Спаси и сохрани! — Стрельский перекрестился. — Вы что же, пойдете в одиночку на это дело? Вы до такой степени умом тронулись?
— Во-первых, у меня будет с собой револьвер. Это мой револьвер, если вы понимаете, о чем я. Мне все его выкрутасы известны. Во-вторых, я сейчас найду помощников.
— Мой юный друг, от меня проку мало! — сразу заявил Стрельский. — Хотя я могу исполнить какую-нибудь роль. Скажем, вашего кредитора, который гонится за вами и врывается, чтобы вас схватить в самую неподходящую минуту…
— А стрелять вы умеете?
— Боже упаси! Вот наших дам господа офицеры учили, а я же не дама, какой им резон обнимать меня, ставя мне руку и верную осанку?
— Это дело нужно обдумать… — и Лабрюйер действительно задумался.
В «Мариенбаде» его ждала ловушка. Очень вероятно, что даже дорогая шлюха не встретит его на пороге, а сразу — выстрел в грудь или стилет меж ребер. Количество своих врагов он даже смутно не представлял. Но уклониться от приглашения — проще всего. Какую же пользу можно из него извлечь?