Аэроплан для победителя
Шрифт:
Но воевала не лошадь — следов подков не обнаружилось. Хотя земля уже стала каменной плотности, на ней разве что очень острой лопатой можно было оставить какие-то знаки…
Лабрюйер исследовал траву по обе стороны тропинки. Трава не была примята, никаких следов драки не обнаружилось.
Он поворошил тростью окрестные заросли — заметных невооруженным глазом улик не было.
Тогда он стал выстраивать версию с другого конца.
Кому понадобилось похищать старушку?
Для Енисеева-Дитрихса это имело смысл раньше — пока она его не опознала. Теперь-то уж чего суетиться? Но, возможно, фрау, которая жила с ним в одном городишке, знала что-то опасное и могла поведать Линдеру.
Если Енисеев или его сообщник-почтальон, что вернее, следили за актерскими дачами, то что они увидели? Аякс Локридский с утра сажает фрау в «Руссо-Балт» и куда-то везет. Значит, надо преследовать? Преследования не было. Разве что…
Разве что они сели в поезд…
Но, чтобы сесть в поезд и выйти в Солитюд, они должны были знать, что Лабрюйер собрался на ипподром. Как, как они это узнали?..
Лабрюйер хотел почесать в затылке. Но в нос ему ударил тошнотворный запах.
Это пахла его собственная правая рука, в которой он совсем недолго держал банку Авотинга.
Глава двадцать шестая
Алеша Николев за свою недолгую жизнь ревновал трех женщин: гувернантку младшей сестры, которая имела жениха — армейского штабс-капитана, Машеньку Попову — дочь директора гимназии, где он учился, и Асю Костаниди, соседку с третьего этажа. Гувернантка жила в Алешиной семье, они постоянно сталкивались, соприкасались то руками, то плечами, и это его сильно волновало. За Машенькой увивались все гимназисты старших классов — там было к кому ревновать, каждую неделю являлся новый кандидат. Ася, молодая жена пожилого мужа, скучающая во время его деловых поездок безмерно, обратила было внимание на высокого и стройного юношу, завела дружбу со всей семьей, но Алешина бабушка прекрасно сообразила, что означают такие визиты, и сумела отвадить искательницу приключений. Тогда Ася завела поклонника — молодого дантиста, к которому можно было ходить в любое время суток под предлогом нестерпимой зубной боли. Бабушка и мать обсуждали как-то этот роман, не зная, что Алеша слышит все комментарии. Приступ ревности был отчаянный — Алеша даже узнавал, какими ядами пользуются жертвы несчастной любви, чтобы все получилось, как в театре, быстро и красиво. Но Ася поменяла любовника и тем самым вызвала у Алеши яростное презрение. Он сказал себе, что из-за таких женщин не травятся и не стреляются, даже не уезжают в действующую армию искать героической смерти.
Собственно, это и было одной из причин бегства в театр. Алеша хотел, чтобы однажды постаревшая Ася пришла на спектакль в Александринку, в котором он, артист императорских театров Николев, играет если не Гамлета, то хоть Отелло. И чтобы она, видя, как толпы красавиц ждут его у входа, поняла свою роковую ошибку и всю ночь рыдала на крыльце его особняка.
Путь в Александринку пролегал через труппу Кокшарова.
Сперва у него с Танюшей сложились приятельские отношения. Их в труппе было двое совсем молодых — не влюбляться же на этом основании. Но когда ловкая Танюша закружила Николеву голову — проснулась ревность.
Он очень смутно представлял себе супружескую жизнь. Она ему мерещилась в виде спальни, роскошно убранной и с каким-нибудь устройством, подающим завтрак, обед, ужин и, по требованию, самовар. Но, во-первых, у него этой спальни не было, а во-вторых — Танюша туда не торопилась. Она могла говорить только об аэропланах, о Зверевой, о летной школе.
Немудрено, что Алеша забеспокоился: в Зверевой ли дело?
Ревность научила его уму-разуму. Забравшись к супруге в башенку, он не стал приставать с нежностями — ему важнее было увязаться за Танюшей на ипподром и посмотреть, нет ли там молодого красавца-авиатора, успевшего стать ее любовником. Может статься, такой красавец есть, он или женат, или какой-нибудь иноверец, с которым она, православная, не может повенчаться, и потому в формальные мужья выбран простофиля Николев?
Все-таки Алеша нахватался актерского мастерства — Танюше и на ум не взбрело, что супруг выстроил интригу. Она так хотела летать, что Алешин интерес к аэропланам восприняла как должное: двадцатый век же, все хотят летать!
Приехав к воротам ипподрома, она сразу же потащила супруга на поиски Зверевой. Но когда они вышли к летному полю, «фарман» как раз оторвался от земли.
Второй «фарман» уже стоял наготове, Слюсаренко усаживался в кожаное сиденье, а Калеп стоял наготове, чтобы занять место за его спиной, возле мотора.
— Смотри, смотри! Сейчас его будут удерживать за хвост, пока мотор не наберет нужного числа оборотов! — гордо сказала Танюша. Муж должен был знать, что она прекрасно разбирается в летном деле.
А муж разглядывал механиков, особое внимание уделяя тем, кто помоложе. Калеп его подозрений не вызвал — мужчина в годах, хотя и приятной наружности, а разглядеть Слюсаренко он не успел — тот был в шлеме и уже надвинул огромные очки.
И второй «фарман» отправился в полет.
Два хрупких белокрылых чуда выписывали восьмерки над ипподромом, то поднимаясь вверх, то опускаясь, чтобы заложить точный вираж вокруг мачты с разноцветными флажками. Николев и Танюша стояли, запрокинув головы, и переживали этот полет, как будто сами держали в руках ручки управления рулем высоты, а ногами упирались в педали руля поворота.
— Боже мой, какое это счастье! — воскликнула Танюша. — Вот и мы так же полетим! Знаешь, какая у «фармана» может быть скорость?
— Нет…
— Сто километров в час! И даже больше! Представляешь? Быстрее поезда! Быстрее любого автомобиля!
Случилось невероятное — она сумела передать Алеше свое ощущение этой минуты, сумела перенести его в иное пространство, где земля — только крошечный пятачок под ногами, а мир — огромное небо, сияющее утренней синевой, и в нем кружат аэропланы всех видов, на всякий вкус, как умные и бесстрашные птицы.
Оба они совершенно забыли о Лабрюйере и Стрельском.
Полет длился около двадцати минут. Первой опустила свой «фарман» Зверева. Она соскочила наземь и протянула руки пассажиру:
— Прыгайте, Федор Иванович, не бойтесь!
— Я и не боюсь, — ответил Таубе, стоя на крыле. — Просто не хочется расставаться с аэропланом.
— Придется ненадолго! Хотите — сегодня сами будете пилотировать?
— Я?
— Вы, вы! Я же вам все объяснила, все показала. Отпразднуем ваше воздушное крещение!
— Идем, идем! — твердила Танюша, за руку, как непослушное дитя, таща Николева к «фарману». — Скажи, что ты тоже хочешь летать! Скажи, что мы вместе будем учиться!
Но Зверевой было не до учеников — потому что Таубе, неожиданно ловко соскочив с крыла, сказал ей:
— Даже если бы мне сейчас пришлось умереть — я бы умер счастливым.
Ее смутили эти слова — в них пульсировало истинное чувство. Ответить на это чувство она не могла — но частичка ее души уже принадлежала Таубе, смешному преданному Таубе, готовому ради крошечной гайки для ее «фармана» мчаться хоть в Нью-Йорк. Она знала — вслух он о своей любви не скажет, но любовь была — как в восточной поговорке про мускус в кармане, о котором докладывать необязательно — и так он заполнит ароматом весь базар, весь город.