Аэроплан для победителя
Шрифт:
— Просыпайтесь, Стрельский, — сказал Лабрюйер. — Фрау Хаберманн, мы пойдем на ипподром и через четверть часа вернемся. Никуда не уходите, вообще не покидайте автомобиля.
— Мне тут стоять? — спросил шофер.
— Тут, Вилли, а что?
— Телеги с сеном тащатся, — со всем презрением владельца автомобиля к гужевому транспорту сказал шофер. — Вон, на повороте. Будут въезжать в ворота — обязательно меня заденут. Я вон там встану.
Вспомнив, что дал Фирсту полное описание «Руссо-Балта», Лабрюйер возражать не стал.
— Когда приедет
— Вот, я нарочно вырезаю и складываю в папку.
— Спасибо. Тамарочка, Николев! Стойте!
Пока Лабрюйер говорил с шофером и забирал картонную папку, Танюша увлекла Николева в приоткрытые ворота ипподрома. Лабрюйер вздохнул: умение держать мужчину в послушании девица, как видно, унаследовала от Терской.
— О-хо-хо, — проскрипел Стрельский. — Ну, пойдем искать конского эскулапа…
Как и следовало ожидать, Танюша потащила супруга к ангару и мастерским, где могла с гордостью представить его Зверевой и Слюсаренко. Они сперва шли, потом побежали и скрылись из виду.
— Что там говорил Фальстаф? — вдруг сам себя спросил Стрельский. — «Когда моя талия была не толще орлиной лапы…» Двадцать лет назад и я бы так бегал… А теперь должен брести, как усталый пилигрим…
Лабрюйер не имел дела с Фальстафом, но общий смысл тоски об ушедшей молодости понял.
— И ладно бы по тротуару. А тут ведь — солома вперемешку с навозом, или не солома? — Стрельский комично принюхался.
— Насколько я знаю, в здешних краях часто используют торф. Пошли, пока телеги не притащились. А то придется ждать, пока они проползут в ворота.
Лабрюйер взял из автомобиля свою щегольскую тросточку. Покупал — думал, что с ней будет больше соответствовать образу артиста. А вот ведь и пригодилась.
Войдя на территорию ипподрома, Лабрюйер со Стрельским стазу увидели человека, который мог знать про конюха Авотинга. Навстречу им шел высокий парень с навозными вилами на плече — небритый, в холщовых штанах, опорках на босу ногу, расхристанной рубахе и картузе — вроде тех, которые носят здешние крестьяне.
— Послушай, милейший, — обратился к нему Лабрюйер, и тем разговор кончился: парень замотал головой, замычал, показывая рукой на рот, и все это проделал так выразительно, что Лабрюйер сообразил: это глухонемой.
Парень ушел за ворота — видимо, встречать телеги, а Лабрюйер и Стрельский направились к длинному зданию, которое могло быть только конюшней, прошли вдоль длинной стены с маленькими окошками на высоте головы Стрельского, повернули за угол и заглянули в широкие двери, больше похожие на ворота.
Конюшня оказалась сквозной — в другом торце здания тоже были распахнутые ворота. Там возле шорной собрались мужчины — судя по доносящимся нервным голосам, обсуждали какое-то лошадиное недоразумение. Лабрюйер посмотрел себе под ноги — и понял, что через всю конюшню не пойдет. Попав в кокшаровскую труппу, он с первых же денег
Стрельский был того же мнения.
Пока они обходили конюшню, спор кончился. И у ворот Лабрюйер столкнулся с человеком, вид которого его озадачил.
Танюша, рассказывая, как ночевала в сенном сарае, говорила, что не сразу опознала в человеке с фонариком Енисеева, был под подозрением еще кто-то длинноногий. И вот он явился — в жокейском сюртучке, в высоких сапогах, красивый настолько, что даже Лабрюйер, не склонный восхищаться мужской красой, оценил это.
— Добрый день. Мы ищем конюха Авотинга, — обратился к красавцу Лабрюйер.
— Авотинг в шорной, господа, — любезно ответил красавец и ушел к манежу, где берейторы работали с лошадьми, обучая их брать препятствия, а у ворот собралось несколько всадников на породистых лошадях.
— Аристократ, — заметил Стрельский. — Порода чувствуется.
— Или воспитание.
— Нет, это кровь. Я на всяких франтов нагляделся. Бывает еще, что в простом семействе вдруг девочка или мальчик — словно феи дитя подбросили. Чаще всего этому имеется простейшее объяснение… — Стрельский усмехнулся. — Наш Алоиз Дитрихс, я полагаю, тоже из таких деток. Вырос в занюханном городишке, воспитания почитай что не получил, а какая выправка! Ведь безукоризненно московского недоросля изобразил! А речь какова? Способность к языкам тоже по наследству передается. Покойный Лиодоров никак французский одолеть не мог. А Савелий два дня с цыганами побалакает — и уже сам по-цыгански трещит, с грузинами — по-грузински. Сам не понимает, на что ему от Бога такая способность дадена…
Они вошли в конюшню и опять спросили про Авотинга. Им указали на коренастого низкорослого дедка с желто-седыми усами, в старой тужурке, в высоких сапогах, в фуражке, когда-то бывшей форменной, но лишенной кокарды или хоть бляхи на околыше. Авотинг выслушал Лабрюйера, но окончательно понял — лишь когда Лабрюйер показал на колено Стрельского и свою щиколотку.
— Вы не знаете чухонского языка? — спросил Стрельский.
— Здесь не чухонский, здесь латышский. Я несколько слов употребил, если вы заметили. Но слова «щиколотка» я просто не знаю, и слово «ревматизм» в латышском языке, боюсь, отсутствует, а мазь они сами на немецкий лад называют.
Авотинг пошел в какую-то конурку возле шорной, вынес завязанную тряпочкой стеклянную банку, назвал цену. Мазь действительно оказалась вонючей.
— Лошадям-то все едино, а нам как, этой дрянью намазавшись, на сцену выходить? — спросил Стрельский, пока Лабрюйер расплачивался. — Дамы нас убьют.
— Намажемся на ночь глядя. Авось к утру выветрится.
Ровно пять секунд спустя Лабрюйер понял свою ошибку. Нужно было отложить покупку мази до того времени, как при помощи Танюши удастся хоть что-то выяснить про черный «катафалк». А слоняться по ипподрому, имея при себе такое вонючее сокровище, — сомнительная радость.