Аэроплан для победителя
Шрифт:
Лабрюйер, французской литературы не учивший и понятия не имевший, из каких дебрей памяти добыл для него Кокшаров этот звучный псевдоним, смотрел на супружескую чету с великим подозрением: не ломают ли злоумышленники перед ним комедию. Но Генриэтта, кажется, не врала: так яростно ненавидеть можно лишь нелюбимого мужа. Да и Валевич соответствовал ее описанию: стар, гнусен, занудлив.
— Госпожа Полидоро, откуда у вас этот псевдоним? — строго спросил Лабрюйер. — Вы ведь не Полидоро, настоящая Полидоро сейчас в Санкт-Петербурге. Что это за игры?
— Ах, неужели трудно понять? —
Она указала на мужа.
— Но если это правда — почему вы сбежали, когда был разоблачен Енисеев? Молчите? Кокшаров! Стрельский! Куда вы запропали?! Лариса, тащите их сюда! Сейчас мы эту парочку сдадим в полицейский участок!
Угроза возымела действие — Полидоро рухнула на колени.
— Ни за что! — крикнула она. — Скорее я повешусь!
— Но если вы не виноваты?..
— Вы что, не понимаете? Меня из участка так просто не выпустят! Меня мужу отдадут! Он только этого и добивается! Он для того и на дачу ломился, чтобы явилась полиция и нас обоих арестовали! Он же мне — муж! Глава семьи! Он меня выслеживает, как ищейка! Боже мой, почему я еще жива?! Почему я должна скрываться от этого чудовища?!
— Прелестно, прелестно! — услышал Лабрюйер за спиной знакомый выразительный голос. — Генриэтточка, я всегда говорил, что у вас прекрасное будущее! Сколько силы, сколько чувства! Истинная страсть! Браво!
И Стрельский зааплодировал.
Окруженная товарищами-артистами, Генриэтта рассказала свою печальную историю: брак по воле самодуров-родителей, смертная тоска в доме и на супружеском ложе, побег, необходимость скрываться от супруга, тайный сговор с подлинной Генриэттой Полидоро, которая, кстати, на самом деле — Фекла Куропаткина. И прочие события — вплоть до вчерашнего дня, который она провела на даче у новых знакомых, вечером же, дождавшись темноты, пошла вызволять свои чемоданы, чем смертельно перепугала Эстергази.
— Иван Данилович, я вас умоляю — не гоните меня! — воззвала она. — Эта беда завершится в последних числах августа — и я буду свободна от своего злодея!
— Он вроде помирать не собирается, — заметил Кокшаров. — Вы, кажется, хвастались, что носите с собой цианистый калий?
— Да нет же, какой калий? Я и не знаю, что это такое! Просто он, мой мучитель, по должности летом свободен, а с конца августа должен уже сидеть в своем кабинете. Он же — директор гимназии! Зимой-то он за мной не побегает!
— Хм… — сказал на это Кокшаров. — Господа, сами видите наше положение. Еще и мадам Полидоро утратить — там нам придется на паперти подаяние просить, изображая слепцов и увечных.
— А публике она нравится, — поддержал Славский.
— И у нее прелестные ножки, — добавил Стрельский. — Иван, будь вершителем судеб человеческих! Не отдавай газель на растерзание индюку!
— Кыш, индюк, кыш! — закричал Савелий Водолеев. — Пошла вон, глупая птица!
Директор мужской гимназии не имел опыта споров с артистами. Он мог призвать к порядку подчиненных — гимназистов и преподавателей. Но эти-то от него не зависели, из его рук не кормились, и родителей, которые устроили бы им взбучку, тоже не имели.
Дальше начался кавардак — Валевича гнали прочь свистом и слали ему вслед разнообразные пожелания.
— Вот такие мы и есть, — сказал Стрельский Лабрюйеру. — А завтра опять разругаемся из-за ерунды. Тонкие души, мой юный друг, весьма, весьма тонкие…
— Он может завтра пойти в участок и наябедничать, — заметил Лабрюйер.
— На здоровье! — от души пожелал Стрельский.
И все отправились спать.
Рано утром Лабрюйер растолкал Стрельского и очень деликатно постучал в дверь фрау Хаберманн. Пока собирались, прибыл синий «Руссо-Балт». Но когда стали в него усаживаться, как два чертика из табакерки, возникли Танюша и Николев. Они держались за руки.
— Александр Иванович, возьмите нас с собой, — попросила Танюша. — Я знаю, вы на ипподром едете. Возьмите, а? Пока Терская спит… Она уже поняла, что возражать бесполезно, только вы же ее знаете — она еще недели две будет сцены устраивать.
— Куда же вас усадить?
— Мы на пол сядем, правда, Алешенька? Я же совсем легонькая, и фрау легонькая, мы с ней вдвоем — как один человек обычного веса. Ну, Александр Иванович!.. Ну, миленький! Ах, какой вы душка!
Танюша даже не по лицу, не по улыбке, а по едва уловимому движению губ поняла, что Лабрюйер не возражает.
Глава двадцать пятая
По дороге Лабрюйер с любопытством поглядывал на Танюшу и Николева. Стрельский задремал, фрау Хаберманн молчала и вздыхала, а эти двое потихоньку переговаривались, причем Алеша даже держал Танюшу за руку.
Насколько Лабрюйер понимал девушку, она чего-то наобещала Николеву, лишь бы не мешал поступить в летную школу.
Когда «Руссо-Балт» катил по мосту, Лабрюйер изучал условия, позволявшие или же не позволявшие сбросить в воду тело. Решил, что раз тело вывозили утром, то вряд ли «катафалк» стал устраивать посреди моста этакое представление, — хотя машин на штранд приезжает немного, где гарантия, что в самую неподходящую минуту вдруг не всползет на мост какой-нибудь старый неторопливый «бенц» и там не застрянет? Опять же, телеги, на которых возят провиант и фураж. Опять же, извозчики… Похоже, «катафалк» съехал на берег и там отправил труп в плавание — потому и не унесло его в залив.
С вечера Линдер и Лабрюйер договорились, что автомобиль к ипподрому подъедет с черного хода — поближе к конюшням и сараям. Мало было надежды, что конюх Авотинг вместе с нарядной публикой сидит на трибуне и таращится на аэропланы. А вот застать его у конских стойл, в манеже или в шорной было куда реальнее. Агент Фирст должен был ждать у тех самых ворот, через которые на ипподром проникла Танюша.
Но его не было.
Лабрюйер достал часы и понял, что «Руссо-Балт» примчался раньше назначенного времени. До появления агента на извозчике было с четверть часа.