Аэротаник
Шрифт:
– Так. Кака-та така патологическая асимметрия на лице кажись не наблюдаацца. Это хорошо, хотя всяко бываат. Гм… Нет ли линеечки, может быть, померить надо б, размеры. Еще бы каку-та таку соломинку или трубочку что ли… Подуть снизу может, бываат помогаат.
– Таварыщ Маленков, сходыте, распорядитесь. У Свэтланки… У Свэтланы Иосифовны в дэтской комнате навэрно остались эти прэдметы.
– Товарищи, я ручку свою могу разобрать, у меня китайская, – воскликнул тихонько Булганин. – Такая трубочка сгодится? Вот, сухая совсем… Чернила-то здесь – в канюле остались…
– Хараше! Но только пусть профэссор подует сначала тэбе в лыцо. Пэрестрахуемся на всякий случай, – сказал Берия.
Булганин, сняв и оставив ботинки под столом, осторожно подошел
– Кака-то друга, видать, должна быть методика. С этим инструментом не то получаацца? Компликация.
Все удрученно притихли.
– Прэдлагайте, ну, – обвел суровым взглядом всех Берия после некоторой паузы.
Все стали оглядывать столовую, выискивая что-либо подходящее для задуманной профессором манипуляции. Ничего, увы, не нашлось.
– Разрешите предложить, – приподнялся, наконец, со стула Микоян. – Там на кухне должны быть помимо прочих продуктов и сухие мучные изделия – простые наши отечественные макароны. Как вы считаете? Ведь в той же Италии, например, это продукт номер один. Даже Муссолини, я слышал, Гитлера угощал ими во время их преступных застольных сделок. Но, говорят, их макаронные изделия не имеют внутри себя пространства и они слишком тонки по сравнению с нашими. Где уж им добиться таких результатов, когда реакционный режим у власти. Наш же продукт несомненно ближе стоит к народу, отвечает его потребностям, и вообще полезнее и качественнее во всех отношениях, ибо забота партии и правительства, особенно лично товарища Сталина, стоит во главе угла нашей гуманной и человечной политики и является одной из главных приоритетов, я бы сказал, одной из артерий, ведущих в общее русло огромной аорты – генеральной линии партии.
Все одобрительно и несколько облегченно поддержали это предложение.
«Господи, это невозможно! «– подумал Алмазов.
«Господи, этого быть не может! «– пронеслось в голове у Валентины.
Они долго смотрели друг на друга, ошарашенные и удивленные, и в течении этих минут менялись внешне, пока не стали снова юными, прежними, такими, какими расстались, потеряв друг друга когда-то до войны. Исчезало вдруг то время и пространство, что разделяло и держало их словно на разных полюсах. Затоптанные временем и войной чувства, словно размороженные солнцем спящие организмы, вдруг снова ожили и мгновенно заполнили их тела и души. И опять застучали, как прежде, усталые сердца, и кровь из темной превратилась в алую. Они узнали друг друга. Но через секунду все же появилась эта проклятая тень сомнения, и процессы омоложения остановились. Или просто захотелось помучить себя еще немного, быстро скроить необходимый театральный сюжетик, придумать роли? Ведь не может же быть их встреча такой вот простой – лоб в лоб.
– Ведь это ты… ты…, – наконец беззвучно прошептала Валентина Васильевна, все еще стоя в дверях и держа тот самый поднос, что совсем недавно чуть не выронила из рук в столовой. Он и сейчас едва не выпал из ее белых рук. – Ой, простите… Что это я? Задумалась. Мне нужно было вам принести вот это. Вы, наверное, проголодались? Пожалуйста, здесь бутерброды. А это сухое вино, легкое. Или может быть крепкого чаю хотите, я могу сбегать. Только не спрашивайте ни о чем, я ничего не знаю. Возможно вас отпустят скоро домой к вашей семье.
– Нет… я ничего… я и не тороплюсь вовсе. То есть… У меня нет никого.
– Нет никого?
– Решительно никого. Вы не волнуйтесь, я ни о чем таком, клянусь вам, не буду спрашивать, почему я, например, оказался здесь, обойдусь. Впрочем, догадываюсь. Но позвольте мне спросить хотя бы ваше имя?
– Зачем же вам его знать? Я вот сейчас уйду и возможно никогда…
– Как никогда? Нет, подождите. Так нельзя… То есть. Можно, конечно, ваше право, но тогда… Господи, что мне надо сказать? А если я вас попрошу принести мне… ну хотя бы чаю, то вы ведь вернетесь?
– А вам Матрена Петровна его принесет.
– Ой нет, я передумал. Не нужно Матрены Петровны. То есть не надо чаю. Я вот что… У меня такая болезнь, что я один не могу пить вино. Может быть вы со мной?
– Ну что вы такое говорите. Видите, ведь я же на работе.
– А я как врач вам разрешаю. Ну, немного, пригубите хотя бы… Это иногда того… полезно. Вон вы какая беспокойная, под каким-то напряжением. Нет, вам решительно нужно расслабиться и отдохнуть.
– Ах да, вы же врач, конечно – засмеялась Валентина Васильевна. – Придется что ли подчиниться? Ну хорошо, уговорили. Я только чуть-чуть с вами посижу и уйду. Подождите-ка минутку, я принесу второй стакан и заодно посмотрю… Нет, ничего.
– Стойте… То есть, вы не обманываете? Придете, точно?
– Да приду же, успокойтесь.
Как только Валентина Васильевна закрыла за собой дверь, на Алмазова нахлынуло еще большее волнение. Он стал ходить по комнате, кусая губы, и даже хотел было броситься искать Истомину (он ее помнил как Жбычкину).
«Что же это такое, что мне сейчас делать, что-то надо предпринимать, а мы дурацкую игру какую-то ведем. И вообще что происходит, не случилось ли чего более серьезного, до лямуров ли сейчас, эгоист проклятый?», – думал он, периодически останавливаясь и встряхивая головой, будто пытаясь сбросить остатки сна. Мысли его бегали из одного полушария в другой то о непонятном своем положении, то опять об Истоминой и о неожиданной встречи с ней.
Валентина Васильевна шла по коридору тоже со странным выражением на лице. Глаза ее ничего не видели, щеки пылали, в движениях было что-то лихорадочное и механическое. Она взяла бокал из серванта и быстро удалилась, удивив своим странным и загадочным видом двух-трех работников Кунцевской дачи, которым попалась на глаза. Но в доме был переполох, лица и других были напряжены беспокойством, тревожным ожиданием, страхом, и ясность отсутствовала в глазах у многих. О ней быстро забыли.
Теперь в арсенале Аркадия Георгиевича была линейка – старая школьная, заляпанная грязными отпечатками детских пальчиков Светланки, ну и прочими, в том числе чернильными, пятнами. Кроме того на столе стоял небольшой металлический поднос, на котором аккуратно были разложены дюжина макаронин разной длины и даже формы – не все были идеально прямыми. Зато внутри макарон не было чернил, это уж точно и не нужно было проверять.
– Каацца, особых изменений в каку-то таку сторону ухудшения не наблюдаацца, – заметил профессор, с крайней осторожностью померив линейкой каплю от нижней, висящей над ротовой полостью, ее части до усов, а также от усов до ноздри вождя. Перед этим он достал из внутреннего кармана красную записную книжечку с тисненным на обложке портретом генералиссимуса. Сделал он это так, чтобы все присутствующие видели обложку. Затем он карандашиком расчертил пустую страничку для того, чтобы фиксировать динамику изменений. Запись первых измерений была сделана.