Аэротаник
Шрифт:
Берия зорко следил за работой профессора, а тот остро чувствовал на себе этот прищуренный за стеклами линз взгляд, и сердце его билось с перебоями. С напряжением смотрели на таинство светила науки и все остальные присутствующие члены правительства.
– Ну что ж, попытаамся произвести каку-то таку ретрограцию мозгового вещества, – произнес Аркадий Георгиевич и со страхом посмотрел на Берию. Тот тихонько кивнул. Взяв одну средней величины макаронину, Аркадий Георгиевич снова подошел к Сталину и попытался найти подходящее положение, чтобы не задеть вождя, не потерять равновесия и не плюхнуться отцу народов на колени под край стола. Проще всего было бы, конечно, произвести манипуляцию, лежа на столе, повернувшись на живот и приподняв голову. Но здесь имелись свои сложности, пришлось
– Товарищ Маленков, – с некоторым нетерпением в голосе обратился к Георгию Максимильяновичу Берия. – Помогите. Ви можете поддержать нэмножко прафэссора.
Маленков вздрогнул и с мольбой поглядел на других товарищей, но те отвернулись от его взгляда. Делать было нечего. Он подошел к профессору сзади, обхватил руками его туловище на уровне нижней части живота, и прижал к себе, чтобы тот мог согнувшись проделать манипуляцию и при этом не упасть. Что-то совершенно неожиданное произошло с профессором Пеньковым. Ему вдруг стало как-то необычно хорошо от этого прикосновения. Тепло и что-то еще особое разлилось по всему телу, сконцентрировалось на уровне замка рук Маленкова и всей остальной площади соприкосновения их тел. О таком Аркадий Георгиевич боялся даже мечтать. И это происходит сейчас, когда нужно было сосредоточиться на ином, продолжать операцию по спасению мозгового вещества наимудрейшего из ныне живущих, а не думать об удовлетворении своих скрытых, порочных по представлениям того времени потребностей, не мечтать о хотя бы мелких легальных радостях, даруемые жизнью, которые иногда возможны и в стране суровых законов – нравственных и юридических. Маленков тоже что-то непонятное почувствовал, но не на душевном уровне, а в основном на физическом. Его глаза расширились от удивления, щеки покраснели, но он не имел права расцепить замка рук и оторвать себя от Аркадия Георгиевича, ибо тот был уже в таком положении, в котором удержать равновесие без противодействующей силы тяжести было бы невозможно. Ну и, наконец, каковыми были бы последствия такого необдуманного поступка?
Итак, необходимая поза была найдена, макаронная трубочка находилась снизу под каплей мозгового вещества Иосифа Виссарионовича Сталина. Другой конец ее сжимали раскрасневшиеся от всяческих волнений губы Аркадия Георгиевича. Оставалось только надуть розовые щеки, осторожно дать ход движению воздуха и попытаться совершить невозможное. Первый же вылетевший навстречу Сталину воздух к ужасу всех обсыпал лицо и усы продолжателя дела Маркса, Энгельса и Ленина мучной пыльцой, слетевшей, очевидно, с внутренней поверхности макаронины. Берия зашептал грузинские проклятья и сжал кулаки. Справедливости ради надо отметить, что не так уж и много муки осело на усах вождя, но однако ж непредвиденная проблема заставила прекратить эксперимент. Слава богу, мука – не чернила, может и сама собой слетит. Мозговая капля, кстати, отреагировала неким, возможно даже положительным образом на произведенную манипуляцию, ибо какая-то часть ее будто бы дала ретроградный ход, вернувшись на опушку сталинских усов, что было подтверждено контрольным замером длины и даже ширины вещества. Данные были снова занесены Аркадием Георгиевичем в его красную книжечку. Несмотря на неудачу, некий блеск победителя на миг отразился в его глазах. Но все же испуг доминировал.
– Однако с воздухом вылетаат кака-то така пыльцевая суспензия белого цвета, возможно растительного происхождения, например измельченное до пылевого состояния пшеничное зерно. А так, если не дуть, вроде не высыпаацца ничего, я ведь проверил, переворачивал – нет не высыпаацца. Вот, смотрите, если взять каку-то другу макаронную канюлю. Убедитесь, товарищи. Вот, видите – не высыпаацца ничего. А вот если подуть, то получаацца та же картина.
– Ладно, успокойтесь, – сказал Берия. – Ми вас нэ обвиняем, профэссор. Всю нашю пищевую промышленность в рог сркючу, в мясорюбку брошю, цесное слово. Что за бэзобразие? Макарены нэ умеют правильные дэлать, обманывают савэтских людэй. И это должен кушять тоже товарищ Сталин. Вах…
– Ну что же вы сами-то стоите, доктор? Садитесь, поухаживайте за дамой, раз уж уговорили ее нарушить советское трудовое законодательство, – почти кокетливо сказала Валентина Васильевна, то стреляя глазами на Алмазова, то резко опуская ресницы вниз. Что-то изменилось в ней, может быть чуть больше стало пудры на лице, аккуратно подкрашены заново губы, причесаны и перезаколоты волосы. Она уже успела снять свой фартук и оставила его где-то.
– Да, конечно, конечно. Прошу вас… Вот, пожалуйста. Я даже готов предложить тост за…
– Ну что вы задумались, будто испугались. Не бойтесь. За Него ведь нужно молиться, а не пить. А в наших тостах Он не нуждается. Так что вы хотели сказать?
– Да, прежде чем что-то сказать, хотелось бы кое-что сначала спросить, – почесав затылок сказал доктор. – Но ведь вы так категорично запрещаете. Так не скажите все же, как мне вас называть?
– Вот удивительно. И вы даже не заметили, что сами-то пока еще не представились. Хотя, стойте. Теперь уж поздно знакомиться, не говорите ничего, я не могу… я не хочу даже знать. Давайте так договоримся, хорошо?
– Ой, виноват, действительно не представился, – заволновался Алмазов, подумав тут же, что оба они с большим приветом, особенно она, и зачем вообще вся это детская болтовня.
– Извольте, но… Хорошо, хотя…
– Ну вот и прекрасно. Меня зовут товарищ Икс, а вас товарищ Игрек. Договорились?
– Куда ж мне деваться, как решили, так и сделаем. Понимаю, что в таких местах, – обвел рукой и оглядел снова комнату Алмазов, – одни только задают вопросы и приказывают, другие обязаны только отвечать на них и подчиняться.
– Ой, какие мы смелые. Не боитесь?
– Не знаю… Может быть… Но вы ведь женщина, вы не железная, и вы не жестокая.
– Ну, тут вы можете ошибиться. Вот увидите, скоро я вас начну допрашивать, истязать и мучить, пока не узнаю, что произошло в одна тысяча девятьсот… У нас там в подвале, кстати, куча скелетов. Все такие, как вы. Это я их… Ой, подождите, вы же хотели что-то сказать, за что мы будем пить лекарство, или мы что, не будем лечиться? Сами прописали мне выпить зелья. Я сижу тут с вами, болтаю, а ведь там… Ладно, ничего… Пусть они там как хотят… Итак, я вас слушаю.
– Тост, чувствую, маловато будет. Придется, видно, как в «Тысяча и одной ночи» говорить и говорить всю ночь, рассказывать длинную без конца историю, чтобы вы и не уходили от меня, но и не убивали, или не отправили бы в подземелье отбывать наказание за… За то, что произошло в одна тысяча девятьсот…
– Все зависит от вашего литературного дара. Вы вообще обладаете им или только врачевать умеете и больше ничего?
– Да я… да я… Лучший в мире сказочник.
– В этом я не сомневаюсь, – засмеялась Валентина Васильевна. – Ладно, выпьем за это.
– Нет, может я неправ, – сказал Александр Анатольевич, поставив бокал на столик, – может это все бред, но я, иногда, вижу какие-то сказки что ли, они приходят без моего участия. Как говорится, я так вижу. Иногда. У меня, знаете, возникают во время усталости и после ночных операций некие световые явления в мозгу, почти с сюжетом. Вот я сейчас закрою глаза и расскажу, что же я увидел такое. Сказочки бредовые начну рассказывать. Если вам интересно…
– О да, еще как интересно. Ну?
– Это, знаете, всегда нечто странное и необъяснимое, даже мне – нейрохирургу. Разновидность эпилепсии что ли? Бывают очень красивые картины, не только сказки. Ах, как жаль, что я не художник и не могу все это перенести на холст. Но я, учтите, глаз не закрою, пока вы мне не дадите вашей руки. Это будет залог. Иначе я буду думать, что вы удрали и начну подсматривать, а тогда какие уж картинки и видения, тем более сказки.