Аэротаник

Гузеев Евгений

– Харяшё, мы всэ согласны, – поспешил закончить со вступительной частью Берия. – Надэюсь, всэ панимают, что сэкретаря нам нэ нужно вибирать, потому что это сэкрет – сэкрет государственной важности, и вообще нэ надо бумагу портить. А иначе врагы могут воспользоваться ситуацией и навредить курсу нашей партии, тыхонько положив на рэльсы истории свой ржавый железный лом, который у них всегда за пазухой хранится наготове. Попрошу нэ хлопать, нэльзя сейчас, нэ время будить товарища Сталина, когда нависает угроза над… над…

Берия посмотрел на разноцветные – рыжеватые от дыма трубки, седые и отчасти сохранившие темноту своего первоначального цвета – усы вождя и слегка поперхнулся, ибо ко всему прочему рот товарища Сталина в этот момент слегка приоткрылся. Одна и та же мысль раскаленным чугунным шаром пронеслась по мозговому веществу всех присутствующих членов комиссии: что будет, если мозговое вещество Великого Сталина доберется до его целомудренных

усов, потом еще дальше, и в этот момент Хозяин проснется и увидит, что все они, здесь сидящие – невольные свидетели – не могли не заметить этого невероятного и доселе невиданного позорного пассажа, теоретически и практически невозможного, как невозможно оторваться от земли, подняв самого себя за воротник пальто?.. Волосы невольно зашевелились на макушках большинства из присутствующих, а кожа покрылась пупырышками, как шкурка недоеденной курицы, зажаренный труп которой смиренно покоился на одном из фарфоровых блюд стола. И не уйти – не было приказа от Хозяина, и не спрятаться под стол. В любую минуту могла случиться катастрофа. Как отреагирует Сталин? Что за этим последует? И как бы подтверждая, что опасения свидетелей происходящих невероятных событий не только абсолютно справедливы и обоснованы, но даже содержат в себе гораздо больше катастрофического значения и всяческих пагубных последствий, чем каждый из них мог себе представить, спящий Хозяин вдруг вздрогнул, шевельнул бровями, а густая слизь в просвете ноздри еще более округлилась и стала еще заметнее. Нет, он не проснулся, но рот его – О Боже! – приоткрылся еще шире: заходи, кто хочет. Ужас, воцарившийся вокруг дубового стола Кунцевской дачи, нарастал и сковывал гостей и членов вновь испеченной комиссии единой цепью. Нельзя! Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы товарищ Сталин проглотил часть самого себя – свой мозг, который был так же нужен пробивавшему путь к коммунизму советскому народу, как путевая звезда ищущему свою дорогу заплутавшему путнику или рыбаку, потерявшему курс в море. На что-то конкретное сейчас был способен только Берия.

– Товарищи! Прэдлагаю слэдующий план. Как бы мы нэ старались, но бэз медицины в данной ситуации нам нэ обойтись. Лубыми путями нужно прэкратить утэчку мозгового выщества товарища Сталина. Какие есть, товарищи, предложения по поводу кандидатуры врача, которому можно было бы давэрить это дело? Тут необходимо принять очень правильное решение. Особенно сейчас, когда ми с вами являемся свидетелями борьбы ЦК КПСС с различными вражескими группами врэдителей в бэлых халатах, дэйствующих по указке американской и английской развэдки с целью осуществления террористических актов против руководителей Коммунистической партии и Саветского правытельства. Тыха, я просыл нэ хлопать… Так вот, есть ли предложения?

– Может быть, профессор Преображенский? – неуверенно выступил Булганин. – Он неоднократно лечил простудные заболевания товарища Сталина и даже…

– Нэт, дарагой товарищ Булганин. Во-пэрвых, этот так називаемый врач лэчит уха-горло-нос, а нам нужен неврипатолог-хырург. Во-вторых, он у нас уже в спыске – врэдителем оказался.

– Может, иностранного специалиста выписать? Самолетом. Вот в той же Германии…

– Нэт, товарищ Микоян. Ви хоть падумали, когда слова просили?

– Виноват, товарищи. Мои мысли зародились на почве того, что Германия нам и по сей день должна за все тяготы и лишения. Громадный материальный ущерб, который нанес фашизм и, в частности, само германское государство, имеет астрономические масштабы. И что бы еще произошло, если бы мудрое руководство товарища Сталина вовремя не остановило это кровавое нашествие?..

– Товарищ Микоян, ви нэ поняли? Нэмец это увидит, вэсь мир потом узнает. Тогда его прыдется арэстовать сразу, а это нэ желательно. Хотя можно. Нэт, нэт. Вэрнемся в СССР.

– Ах, как жаль, что Тимашук – кардиолог, вот это был бы идеальный вариант… – заметил Маленков.

– А ви уверены, товарищ Маленков? Я лычно ни в ком нэ уверен. И все же, нам нэобходимо найти кандидатуру. Еще раз повторяю, нужен неврыхырург – акадэмик, профессор или, на худой конэц, – доцент. Главное – нэ потерять ни капли мозгового выщества нашего вождя и каким-то опэративным методом нэ только прекратить утэчку, но и повэрнуть процесс в обратную сторону. Громадье планов нашей родины – это не только построение фабрик, заводов, дворцов и жилых домов для трудящихся, но также строительство нових гидроэлектростанций, поворот рэк вспять, изменэние рюсла и многое другое. Тыхо, я же просыл бэз аваций… Ну харящё – только тыхонэчко. Так неужели в наших рэсурсах нэ найдется такой мэтодики, которая может позволить повэрнуть вспять движение мозгового вэщества одного единственного, но дорогого и главного человека всэленной? Я, конэчна, могу позвонить министру Трэтьякову или начальнику хачапу. э-э… лечсанупра Купэрину, – кого бы они моглы нам посоветовать? Но это опять лишние люды и, значит, рыск. Есть ли еще кандидатуры?

– Есть такой человек! – почти твердым и уверенным голосом объявил комиссии Никита Сергеевич Хрущев.

Профессор Пеньков Аркадий Георгиевич и по сей день видел в своих снах сельские пейзажи, крестьянские избы с соломенными крышами, хлеба, тощий скот, лица набожных родителей и многочисленную братию остальных своих домашних, оборванных и чумазых, многие из которых уже давно почивали на погосте родного села. А те, кто остался, только в снах и вспоминаются. Где они – братья, сестры – Аркадий Георгиевич не знал. Уж больно стремительно вела его стезя вверх, отдаляя от крестьянского прошлого. Жизнь его, профессиональная и общественная, можно сказать, удалась, и произошло это не только за счет некоторых врожденных способностей, но более всего благодаря двум-трем виткам исторической спирали. Это, конечно, и революция, открывшая путь Аркадию Георгиевичу к образованию, знаниям. Затем события второй половины 30-х оказались весьма благоприятными для будущего ученого и хирурга. И вот опять, кажется, появляются новые перспективы продвинуться еще дальше. Зеленый свет замаячил в тумане благодаря последним усилиям правительства и народа в деле борьбы против остатков врагов системы, в том числе и прикрывавшихся гуманной профессией бывших коллег. Хотя имелся риск загреметь в чужой лагерь… Возможно, поэтому оставшиеся особенности деревенского говора профессор особенно не пытался исправлять, как это делали некоторые медики – выходцы из сельских районов или малороссийских провинций.

Семейная же жизнь Пенькова как-то не сложилась. Причины этому были не только в чрезмерном увлечении наукой и карьерой, но и некоторые другие, о которых Аркадий Георгиевич не мыслил признаться даже самому себе, а не то чтобы с кем-то поделиться или пойти еще дальше – попытаться найти и вычислить свою особую формулу существования между запутанной математикой собственной души и имеющихся на этот счет ясных и прямых законов.

В учебных медицинских заведениях, где профессор имел честь заниматься со студентами, многие учащиеся мужского пола не могли найти объяснения тому, что некоторым из них Аркадий Георгиевич покровительствует, а иных с какой-то необъяснимой ревностью несправедливо унижает, заваливает вопросами, прямо-таки терроризирует. К девушкам-студенткам профессор относился иначе, никого не выделяя. Были, правда, и некоторые понимающие люди мужского пола и среди студентов, и даже среди преподавательского состава. Но они только загадочно помалкивали, лишь иногда многозначительно ухмыляясь и качая головой.

Что касается научных достижений ученого, то их результатом стало появление ряда открытий в области анатомии мозга и нейрохирургии, хоть и описанных якобы на западе, но, однако ж, являющихся либо случайным совпадением с независимыми выводами отечественного ученого Пенькова, либо, в конце концов, оказавшихся нагло украденными у него. Таким образом, в медицинской науке некоторые симптомы, синдромы, методики лечения, известные на западе, меняли свое название. К примеру, всемирной медицине известен некий неврологический симптом Бертье или синдром Солдема, или описан какой-нибудь бугорок Пимильяна, найденный в головном мозге. Однако в результате ряда неопровержимых фактов и доказательств в учебниках и практических руководствах, изданных в Советском Союзе, вдруг появлялся бугорок Пимильяна-Пенькова, симптом Бертье-Пенькова или синдром Солдема-Пенькова. А уже в следующих изданиях они превращались соответственно в бугорок Пенькова-Пимильяна, симптом Пенькова-Бертье и синдром Пенькова-Солдема. Постепенно все эти симптомы, синдромы и бугорки утрачивали плохо произносимые западные имена и оставались в советской науке под именем Пенькова. Помимо такого рода независимых от запада научных открытий было множество и других замечательных достижений ученого, теперь уже профессора Пенькова.

Итак, сны Аркадия Георгиевича… Последнее время все чаще и чаще ему случалось в них попасть в объятья родственников и вернуться на несколько часов в лоно знакомых деревенских пейзажей, зовущих в сновидениях вернуться на свое законное место – к сохе. Нет уж, выкусите. Утром, с усмешкой стряхивая глупый сон, профессор обычно с облегчением вздыхал, оглядывал свою московскую квартиру и постепенно отрывался от прошлого, забываясь снова в трудовых буднях, в работе на благо науки – неотъемлемой части планов партии и правительства, руководимых великим ученым Сталиным.

Да, кто-то обожал Сталина, кто-то дрожал перед ним. Но любовь и страх сами по себе – одноногие звери, а чувства многих живущих тогда были прочны и надежны, ибо стояли на двух опорах – страхе и любви, любви и страхе. Таким – любящим и немеющим от страха пред именем Его – был и наш профессор Пеньков Аркадий Георгиевич, работающий под руководством партии и Сталина специалист высокого класса одного из медицинских научно-практических институтов столицы, где проводились различные эксперименты, связанные с нервной системой и, в частности, с мозгом, а также производились сложные внутричерепные операции.