Аэротаник
Шрифт:
В этот мой приезд дочка устроила мне отдельные хоромы. Соседка по общежитию уехала, дала ключи от своей комнаты, и я прижился, как царь. Потихоньку покуривал в форточку, а то Светланка гоняла раньше на улицу. Днем, пока дочка на работе, сидел с Лумумбой своей ненаглядной – Глебушкой, внучком любимым. Дочка нарочно взяла его из детского сада, пусть мол попривыкнет к деду. Ну, мы с пацаном и во дворе гуляли, и на речку бегали, за пивом в очереди стояли, и в магазин за маленькой ходили вместе. Раза два в столовой были, солянку хлебали, макароны с биточками и с подливкой кушали. И компот заказывали. А то как же это без компота. Пришлось, правда, за мальчонкой доедать – вилкой поковырял и бросил. Голодного времени не знает, паршивец. Вечером дочке охота сходить куда на танцы, я все одно – на пользу ей. А придет, посижу маленько – и к себе в комнатень, чтоб не мешать. Ей ведь и переодеться с работы надо, и голову в тазике помыть, постирать чего. Ну, иной раз скучно одному-то, а что поделаешь. Я ведь поздно ложусь. А в общежитии живут все молодые, с ними не побазаришь. И зрение стало шалить, буквы иной раз разглядеть – одно мучение. Вот и стал я от вечернего этого безделья немножко, так сказать, добавлять лишнего, ну не совсем уж что б…
А тут еще случись в один день такая вот штука. Дочка с утра на работе, мальчонка вечером набегался – спит, не встает. А муха-дура, жирная как воробей, разлеталась по комнате, места ей не найти, а может дерьма какого. Ну не будешь же на лету ее, тварь, хватать, только
Вечером, наконец, попал в свое уединение и дай, думаю, отопью маленько, попробую, что за кактус экзотический такой. Отхлебнул и стал анализировать. Ничего, сильной оказалась, крепкой, пошла как-то необычно ровно, будто просто водички попил. Опасности я, конечно, не почуял, дозволенную мне границу, думаю, помню и буду помнить до конца своих дней. Нам и даром не надо пьянок каких-либо серьезных. Знаю, чем это раньше кончалось. Страшно оно было у пропасти-то стоять, и ни туда и ни сюда… Только об этом я сейчас так разумно пишу, а тогда вошло-то оно, заморское зелье, хорошо, а чуть спустя по голове ударило будто этой же самой бутылкой. То есть не только изнутри, но и как бы физически – по наруже, аккурат по макушке и, главное, отшибло мозги в такой степени, что все свои страхи забыл, будто и не висел я никогда раньше в этой невесомости черной из-за неграмотного перепития своего. Словно нормальным и простым смертным себя почувствовал, вот вроде тебя, Паша. Думаю – иностранщина, а в голову идет почему-то со словами «гулять так гулять» и заодно – «ты меня уважаешь». Ну и в ногу, конечно, пошло тоже. Хотя в ногу-то это было б еще ничего. Так вот, вроде через эти первые 200 граммов без серьезного закусона (две подушечки только пососал) почувствовал я где-то возле себя зятя своего несостоявшегося, то есть почудился он будто мне, а может и впрямь явился. Ну, мы с ним что-то про Поль Робсона, про положение коренного населения в республике Конго. Патриса Лумумбу вспомнили, как без него. И отвлек он меня – эта Дружба народов так, что мне показалось мало, и я за разговорами не заметил, как цвет бутылки превратился в светлый прозрачный, ввиду исчезновения в нем вышеупомянутой жидкости того самого бурого цвета. И эта иностранная сволочь, которого наша страна бесплатно выучила (он-то не пил как раз, не поддержал тестя), вдруг исчезает с последней мною выпитой каплей, будто задание ему реваншисты дали напоить меня, как свинью бесхозяйственную – мол сделал дело, иди получай свои грязные доллары. Пропал этот интервент чернокожий точно так же, как, наверно, в случае с моей доверчивой дочкой, воспитанной на принципах равноценной интернациональной дружбы (поэтому и на Всемирный фестиваль молодежи и студентов в 57-м в Москву с подругой удрали со всеми вытекшими через 9 месяцев последствиями). Я смотрю на пустой сосуд и начинаю смекать – все, западня. В бутылке-то аж литр был. Но ведь это еще не все в ноги с головой пошло, вон сколько болтается в желудке, всасывания дожидается. Мне бы в сортир бежать, так нет, думаю, наивная башка, это качественный продукт, не наша дешевая бормотуха и не мутный самогон соседки Калачихи. Этой зятьевской жидкостью только бери и лечись себе, и ничего худого. Прилег все же на койку, полежать захотелось. Вроде и на сон потянуло, а только до полусна дошел, чувствую в голове нарастает какой-то гул и вроде бы электричество зарождается в мозгу. Сначала вольт, предполагаю, 10–12, а потом все сильнее и сильнее пошло. Чувствую, что дойдет до 220, тогда уж точно не выдержу. Нет, замерить-то я конечно ничем не мог. Так просто лежу и рассуждаю сам с собой, анализирую свои чувства и ощущения, амперметр представляю – будто вижу даже стрелку, как она движется вправо к красной черте. Может оно и не электричество это было, а какая-нибудь другая энергия, даже атомная или неизвестная человечеству, не знаю. Факт тот, что когда уже было невмоготу, эта накопившаяся во мне бомба решила дать выход и пальнула, представь Паша, мной же самим. И так пальнула, что осталась от меня, как я это почувствовал, оболочка где-то на койке, вроде как змеиная кожа, а я вылетел, будто пробка, и, минуя все края известной тебе по моему описанию пропа сти, полетел прямиком в потемки. Вихрь стоит в ушах, и страш но, и дух захватывает. Влетаю вроде в туннель и лечу дальше, еще быстрее, дугу описываю по часовой стрелке. Свет мелькает, чередуясь с темнотой, в ушах шум стоит, но легкость ощущается небывалая и эта, как ее, эйфория так называемая. В конце туннеля за поворотом – два коридора. Мне бы, чувствую, для спасения – в правый сигануть, а я в последний момент в левом оказался, затянуло видать. И вдруг бац – все, как оборвало. Тишина.
Лежу. Хорошо, вроде, стало. Чувствую что-то происходит надо мной, и рядом голоса какие-то появились. Состояние, впрочем, легкое, невесомое. Глаза открывать не хочу – зачем, и так все прекрасно, блаженство сплошное. Потряс маленько задом, а в желудке уже не бурлит заморская бормотуха. Странно, думаю. И зад как-то легко приподниматься стал, будто похудел в одночасье. Вот, думаю, что значит импорт. Бальзам какой-то, а не напиток. Опять лежу. Вдруг кто-то тихонько так трясет меня за плечо:
– Федор Тимофеевич, голубчик, вы ведь меня слышите, не правда ли?
Кто ж, думаю в комнату-то забрался, ведь дверь я вроде закрывал на крючок. Может через форточку? Поднимаю наполовину веки и не верю тому, что вижу. В первую очередь замечаю, что одеяние на мне какое-то серебристое, новое, вроде как из нейлона особого, что ли, а руки-то мои без мозолей и морщин, гладкие такие, бархатные, белые и на груди покоятся. Думаю, что ж с рожей-то тогда случилось, если кожа на руках, как у белоручки буржуйской, где мол зеркало. Ну и, вроде, не в гробу – это уже неплохо. Успокоился сразу. Открыл моргалки на полную – батюшки мои святы: белое да серебристое все вокруг меня. Приборы надо мною мигают лампочками, индикаторы стрелками помахивают, влево-вправо, влево-вправо, ленты какие-то на бобинах крутятся-жужжат. Это что-ж за медпункт такой, гадаю. Гляжу, а надо мной склонился мужчина, белокурый такой, глаза голубые, добрые, взгляд мягкий, искрится теплым, как у Ильича, светом. И одет он, вроде как и я, в такой же облегающий его стройную фигуру костюм. Сколько ему на вид – не понять. Может молодой, может старик такой ухоженный. Будто нет возраста. И позади серебрится дамочка такая, думаю, медсестра что ли. Хотя нет, никакого халатика на ней белого и шапочки с крестиком красным не разглядел. И она, прям как змея тропическая, тоже в таком же, как у мужика, блестящем, по фигуре скроенном спортивном что ли одеянии, ну прямо фея из космоса. Или вот: как морской дьявол из той картины, только без плавника. А красивая – не передать. Только что-то вдруг знакомое почудилось, да я тут же отвлекся и пошел оглядываться на остальное. Короче, у меня, старого, от всего этого аж рот открылся. А как закрыл его – чувствую от удара челюстью, звук какой-то другой получается – не мой. Проверил языком – так и есть: все зубы на месте. И вот еще заметил, что курить не тянет, нету слизи в груди никакой. Ну и хмель, что характерно, прошла.
– Простите, товарищ, – говорю мужику, – не знаю как вас по имени-отчеству. Что за научный экскремент такой надо мной производится? Может случилось чего, заболел остро, инфаркт какой, например миокарда, подхватил – заразился, или воспаление легких открылось?
А он улыбнулся так успокаивающе и пошел мне осторожно объяснять, что к чему. Говор его был совсем не таким, как я описываю, а очень культурный и грамотный, почище чем у нашего директора школы Зинаиды Степановны. Она, ты помнишь, любила вставлять в предложения словечки «непосредственно» и «весьма и весьма». Некоторые ученики даже считали, сколько за урок выходило. Но я, короче, передаю, то что слышал, своими словами, как могу:
– Вы, Федор Тимофеевич, будьте покойны и внимательно выслушайте меня. Да, можно, конечно, ваше состояние и болезнью определить, а может быть это и не заболевание вовсе, а определенного свойства, так сказать, миссия, данная природой вам одному. Мы пока еще не пришли к единому мнению. Но для нас, ученых, это прежде всего уникальный эксперимент. Чтобы вас не шокировать, я думаю, прежде всего предложить вам выпить такую жидкость… в общем ту, что предупреждает психтравму и шок.
Тотчас дама в змеиной чешуе, улыбаясь, подошла к шкафу, похожему на автомат с газированной водой, только весь блестящий он был такой, никелем покрытый. Нажала, значит, на кнопку, пшшш и в пластмассовый стаканчик полилась розовая жидкость, уж больно, правда, ничтожное количество. Решили, думаю, опохмелить меня, так этого маловато. Она, значит, ставит стакан на никелированную тележку и подвозит к кровати моей белой. Мужик берет этот стакан и протягивает мне. Я же не решаюсь пригубить шипучку, поскольку в мозгу моем возникло некоторое подозрение, а не запланированная ли это моим несостоявшимся зятем-шпионом, прикинувшимся студентом дружественной страны, акция, чтобы посредством особого напитка завербовать меня в свои агенты. Ведь тут вокруг меня явная заграница – вон как все блестит и белеет. Небось и таракан не пробежит по тумбочке и клопа на простыне не увидишь. Наверно, в подвале общежития оборудовали свою шпионскую точку, сюда меня и приволокли по пьяне. Тут может где-нибудь и этот изменник-зять мой прятался от дочки до поры до времени, меня поджидал, провокацию готовил, вербовал таким вот образом других несознательных. А теперь вот наркотики пытаются влить в глотку. Видя мое смятение, белобрысый поставил стакан на столик и говорит:
– Вижу, вас что-то смущает, как будто все не в порядке. Сейчас ЭВМ разберется, в чем причина.
И тут же поворачивается к огромному серебристому шкафу, напичканному кнопками и ручками всех цветов радуги, лампочками разных оттенков, мигающих как светофоры в городе, и светящимися приборами со стрелками. Садится на овальное, будто пополам разрезанное яйцо, кресло с одной вертящейся ножкой и давай нажимать на кнопки. Открывается какая-то задвижка и оттуда высовывается штуковина, оказавшаяся, как я потом понял, микрофоном. Ну, думаю, техника на проклятом западе. Белый этот четко так и отрывисто задает машине вопрос, что, мол, ЭВМ думает по поводу здоровья Федора Тимофеевича, то есть меня, и все-такое прочее. А перед этим к запястью моему прикрепил проволку – электрод видимо. Шкаф этот помигал лампочками и вдруг на минутку заглох, мигание пропало. Ага, сломалась, думаю, хваленая германская техника. Но нет. Задумался аппарат, и опять все снова вдруг засветилось, замелькало, только сильнее стрелки задрыгались, зашкаливать стали. Зашумел ящик, как котел в котельной, и, главное, даже дымить маленько стал. Но без запаха. Я специально принюхивался. Может это пар был, не знаю. И на фоне этой вот активации откуда-то сбоку лента бумажная пошла, много ее выплюнулось наружу, ворох целый. А потом все успокоилось, лампочки замигали как обычно в положении «всегда готов». Который в кресле, взял ленту и давай изучать, чего там понаписано про меня. Начал с конца и читает слева направо, передвигаясь по ленте, а все прочитанное сползает хвостом вниз, и опять куча создается на полу. Пол, кстати, не деревянный и не паркет, даже не плитка, а пластмасса какая-то светлая, твердая и с подсветкой. Голубоватый цвет. Ну, дивлюсь, как наши органы проморгали такое строительство. Это ж стройматериалы особые надо как-то доставить из ФРГ, а может из Америки. Видать все ночью делалось. А шеф-то этот, как дочитал шифровку, закивал головой своей белобрысой, заулыбался так мило, встал с кресла и говорит:
– Не бойтесь, Федор Тимофеевич. Никакие мы не шпионы, а обыкновенные люди, научные работники. Рад бы для вашего успокоения сказать: обыкновенные советские люди, но… С тех пор, видите ли, много воды утекло в сторону, так сказать, океана прогресса. Должен вам с гордостью объявить, что нынче коммунизм уже построен не только на территории Советского Союза, но и по всему миру, и у нас давно уже перестали говорить, кто мы есть такие —»советские» или «американские». Все мы – жители коммунистической планеты, и нет у нас ни политических, ни каких-либо иных различий между народами. Даже языковые препятствия преодолены с помощью кибернетических технологий. Обратите внимание, и цвет кожи для всех стал единым – белым, с этой задачей тоже, представьте, справились. Ну пол – это понятно…
Ага, думаю, перекрашивают иностранных студентов-шпионов в русских, гримируют, как в театре – вот в чем дело. Ищи его потом в толпе, чтоб в ЗАГС затащить. Какая женитьба? Ему военные объекты приказано фотографировать. Так и Светку мою объегорили, видать. Хорошо хоть, не завербовали. Все понятно, думаю. А шеф, значит, продолжает:
– Все мы теперь коммунисты, все сознательны и разделяем одни и те же взгляды. Ну вы, Федор Тимофеевич, догадываетесь о чем я?
Я не то что не догадывался, я уже начал другое подозревать, то есть на мозг свой травмированный грешить, так ли я все воспринимаю. Может я лежу в данный момент в милиции в вытрезвительном отделении – мокрый, в белой простыне завернутый, разговариваю со старшиной или с ихним фельдшером, а вижу в горячке этих вот со своими мигающими ящиками. Думаю, а что если мне дежурный милиционер, из жалости не розовую эту газировку под нос сует, как мне сейчас чудится, а нормальные сто грамм для опохмела. Вдруг это такая новая методика появилась, распоряжение министерства здравоохранения СССР. Поэтому я ничего не ответил, а прямо говорю: