Афоризмы
Шрифт:
...Почему пишут сатиры только на ученых, а не на других людей? Ответ: по той же причине, почему врачи, когда желают продемонстрировать работу сердца и внутренностей, вскрывают не студентов, а собак. Мне хотелось бы, чтобы тот, кто задает такие вопросы, сделал бы первую попытку. Попробуйте написать сатиру на главного камердинера или ублюдка фаворита, на любовницу или главного лесничего; но о сатире я не хочу даже говорить, скажите хотя бы правду!
Средства, которыми я постоянно пользовался, были, кроме позолоченной пилюли, также меч и весы [215] .
Аристотель заметил, что из всех видов авторов поэты любят свои произведения больше всего.
Купцы имеют свои waste book [216] (в Германии — черновик, книгу для записей). Сюда записывают они ежедневно все подряд, что продают и покупают. Отсюда это переносится в журнал и располагается уже более систематически, и, наконец, переходит в ledger of double entrance [217]
215
Позолоченная пилюля, меч и весы — метафорические образы, характеризующие стиль, средства художественной выразительности писателя-ученого: «позолоченная пилюля» и «меч» — насмешка и убийственная ирония; «весы» — научное рассуждение, анализ.
216
Черновик (англ.).
217
Книга двойной бухгалтерии (англ.).
...Что мелко в серьезной форме, то может быть глубоко в остроумной.
У кого две пары штанов — продай одну и купи эту книгу!
...Если кто-нибудь плохо пишет, ладно — пусть пишет: превратиться в осла еще далеко не самоубийство.
Книга оказала влияние, обычное для хороших книг: глупые стали глупей, умные — умней, а тысячи прочих ни в чем не изменились.
Из материала, годного разве что для статейки в газете, не создавайте книги, а из двух слов — периода. То, что говорит дурак в целой книге, было бы еще терпимо, если бы он сумел это выразить в трех словах.
Из любви к родине они пишут вздор, который вызывает насмешки над нашей любимой родиной.
Я, собственно, отправился в Англию для того, чтобы научиться писать по-немецки.
Мужество, болтливость и толпа на нашей стороне. Что же нам еще нужно?
Внезапные мысли, приходящие в голову, можно излагать в черновике со всей обстоятельностью, в которую впадаешь, покуда вещь для тебя еще нова. Затем, ознакомившись с ней ближе, замечаешь ненужное и формулируешь короче...
...Покуда я живу, по меньшей мере, величественный немецкий период с длинными завитками [218] нисколько не станет ронять своего достоинства. В нем выражен национальный характер, ведь все это имеет глубокую внутреннюю связь. Наши постоянно повторяющиеся «бывший», «упомянутый», «равным образом», излюбленное — «Ваша светлость, высокоблагородие, господин фон...» и десятки тысяч подобных слов, в которых поистине ловишь с поличным национальный дух, доказывают, что длинный, скрипучий период создан именно для нас...
218
...период ...с длинными завитками — по-немецки: Alongen-Periode. Слово представляет сатирический неологизм, образованный Лихтенбергом по аналогии со словом — Alongen-Perucke — парик с длинными локонами, который носили в XVII и в первой половине XVIII в.
Так иронически характеризует Лихтенберг тяжелый канцелярский немецкий язык XVIII в. с его длинной цепью придаточных предложений.
Долг всех порядочных, не отстающих от современности людей, которыми, надеюсь, все мы являемся, ничего не осуждать в древних скульпторах. Я иногда склонен думать, что Винкельмана [219] вдохновлял либо какой-то добрый дух, либо некий дракон сообщил ему свои замечания, либо их продиктовал ему шутливый горный гном. Конечно, верно, что когда обладаешь чуткими нервами, наслаждаешься здоровьем и спокойной совестью, то легко воспламеняешься, и какая-нибудь собственная мысль, неожиданно получающая подтверждение, разрастается, опьяняет и зажигает нас; так, вероятно, у Шефтсбери [220] , который мог уже на склоне лет стать католиком, возникло глубокое почтение к древним мраморам, не отличающееся от обоготворения. Трудно представлять себе Рим и классическую почву без сладостного стеснения в груди, и когда приближаешься сам к тем священным памятникам, с которыми связаны некогда выпадавшие нам на долю похвалы и колотушки, тебе кажется, будто земля начинает колебаться — и ведь никто из наших коллег никогда ничего подобного не видел. Тогда дух содрогается в ужасе, предчувствует и преклоняется там, где ему следовало бы оценивать. В длинных ногах Аполлона из Ватикана [221] он видит нечто божественное, хорошо переданное нейтральное выражение лица кажется божественным покоем, потому что неподвижность облика сдерживает наши предположения, способные возникнуть при более динамичном образе. Эту закономерность я хорошо наблюдал, будучи в Англии, во время обозрения одной частной коллекции. Я вспоминаю, что видел Демокрита [222] , понравившегося мне больше всех драгоценных антиков, находившихся там, но черта с два я бы сказал это; я стоял несколько минут перед каким-то Калигулой [223] и Траяном [224] , всплеснул руками — кто же захочет, чтобы его осмеял служитель.
219
Винкельман
Определение Винкельманом сущности этого идеала — «благородная простота и умиротворенное величие» — носит слишком абстрактный характер. Против антиисторизма Винкельмана и созерцательного истолкования им прекрасного выступали Лессинг, Гердер, Лихтенберг.
220
Шефтсбери Энтони Эшли Купер (1671 —1713), английский философ-моралист: так же, как позднее Винкельман, судил об античном искусстве антиисторически («Письма джентльмена к молодому человеку, учащемуся в университете», 1706—1710).
221
Аполлон из Ватикана — известная античная статуя, находящаяся в музее Ватиканского дворца в Риме, так называемый Аполлон Бельведерский.
222
...видел Демокрита. Речь идет о бюсте или статуе древнегреческого философа Демокрита. Так как древнего достоверного изображения Демокрита нет, Лихтенберг говорит, следовательно, о. произведении, принадлежащем скульптору новейшего времени.
223
Калигула Гай Цецарь (37—41 гг. н. э.) — римский император.
224
Гроян Марк Ульпий (98—117 гг. н. в.) — римский император. Речь идет об античных статуях императоров.
...Есть в астрономии предметы (их, правда, не так уже много), которые, будучи изложены обычной газетной прозой, звучат почти как возвышенная поэзия. Но разве отсюда следует, что они годятся для стихов?
Для того, чтобы научиться хорошо говорить на иностранном языке и действительно говорить на нем в обществе — с настоящим произношением, — нужно обладать не только памятью и слухом, но быть в известной степени и щеголем.
Вы же знаете, что быть пространным позволительно, если тебе платят за печатный лист, и я ненавижу описания битв, которые занимают при чтении меньше времени, чем потребовалось для самой битвы. Ни один приговор не следует так осмотрительно изрекать, как — «темно». Находить что-то «темным» — дело нехитрое: ведь и слоны и пудели могли бы что угодно найти «темным».
...Когда книга нравится тебе с годами все больше — это верный признак, что она хорошая...
Почти лессинговское выражение: оно для этой мысли как хорошо сшитое платье.
Показать немецкие нравы на сцене и т. п. — благородная идея, поистине совершенная, как цикорный кофе или шампанское из березового сока!.. Ради всего святого скажите мне, где у нас пригодные для показа в театре нравы?! Может быть, мы должны вывести на сцену наших господ, дерущих три шкуры с крестьян, наших заклинателей призраков и наших врачей, лечащих водянку колесными гвоздями, а зубную боль лошадиными зубами? Или какого-нибудь немецкого барона, не понимающего по-немецки, но зато изъясняющегося на таком французском языке, что ни один француз не поймет в нем ни слова?.. Любителя лошадей, полагающего, что выдрессировать лошадь по меньшей мере столь же трудно, а пожалуй, и столь же важно, как управлять народами со славой и благодатью?.. Немецких бургомистров, считающих себя римскими консулами?.. Весьма частое смешение орденов и веревки, парика с косичкой и дурацкого колпака? Наши пустые бумажные титулы наших дворян, которые стыдятся возвести своего сына в сословие бюргера и предпочитают сделать его чахлым нищим на государственном иждивении с длинными манжетами и выцветшим париком, а не здоровым, опрятным и счастливым купцом? Прекрасный материал для комедии! Да наши актеры и авторы подохли бы с голоду! Кто, к дьяволу, станет платить хоть три гроша за то, чтобы увидеть в каком-нибудь гнилом сарае то, что можно ежедневно и бесплатно видеть в обычной жизни и в своей оклеенной обоями комнате? А для трагедии у нас еще меньше материала: бедняга, героически погибающий за родину, и бедняги, сражающиеся за свою объявленную вне закона свободу; отец или мать, которых сын загоняет в могилу; крестьянская девушка, которой дорого обошлись улыбки местного помещика; писатель, которого сжила со свету газетная статья; получившие отставку честные министры и офицеры; крестьянин, которого сосет адвокат; армия крепостных подданных и правда с петлей на шее — вот поистине замечательный материал!.. И чему это поможет, если вы покажете в ваших пьесах человека таким, каков он есть, а узнают его лишь не больше двух-трех изможденных, как скелеты, зрителей, сидящих на грошовых местах?
Немудрено сказать что-нибудь кратко, когда имеешь что сказать, — как Тацит. Но вот когда сказать нечего и все-таки пишут книгу и превращают саму истину с ее nihilo nihil fit [225] в обманщицу — вот это заслуга.
Наши чувствительные энтузиасты [226] , называющие зубоскалом каждого, кто их осмеивает, не понимают, что можно сильно чувствовать и не болтать об этом. Возноситесь в ваших чувствах хоть на седьмое небо, но пусть ваши чувства дадут вам силу для добрых или великих дел. Мне смешон не язык чувств, упаси бог, а болтовня о чувствах...
225
Из ничего ничего нельзя сделать (лат.).
226
...чувствительные энтузиасты, т. е. писатели и поэты, принадлежащие к направлению «бури и натиска».