Агат Кристин: Кубок Стихий
Шрифт:
Другие арестованные, находящиеся в двух соседних таких же камерах, поддержали его дружным гулом и матерными комментариями в адрес законников. У этого контингента рожи были как у заправских уголовничков и они не упустили момент поразвлечься на свой лад. Они вовсе не были солидарны с юным дворянчиком-мажором, просто использовали лишнюю возможность попортить кровь столичной жандармерии.
Не собираясь этого терпеть, капрал подошел к решетчатой двери камеры и пару раз ударил дубинкой по прутьям.
– А ну, успокоились все! – пригрозил он. – Особо
Агат скорчил рожу, но буянить прекратил. В карцер, действительно могли засадить любого, хоть простолюдина, хоть дворянина, а там ни встать, ни лечь, ни сесть толком нельзя. Еще эта проклятая головная боль от выпитого. За, что только такая кара…
Откинув со лба слипшиеся от пота волосы, он потер лицо ладонями и сел на нарах, свесив руки между коленей. Молодому повесе было слегка за двадцать, одет он был в штаны, рубашку и жилетку по последней моде, но только все грязное, как если бы его светлость в канаве ночевал. Туфли были в еще более плачевном состоянии, один из них только, что лишился каблука.
Чуть длинноватые светлые волосы Агата свалялись от пота и придорожной грязи, а на лице имелся отчетливый след чьего-то кулака. На плече, под оторванным рукавом виднелся еще один синяк. Вообще молодой дворянин выглядел скверно, примерно такое же у него было и настроение. От чего он и решил отыграться на своих сокамерниках.
Подняв мутноватый взгляд, он уставился на высокого, плечистого дылду в камзоле и лосинах иноземного фасона и сидящего рядом с ним коротышку в черном плаще и шляпе. Некогда пышный плюмаж на этой шляпе был помят и частично вырван с корнем. Парочка сидела напротив Агата, бросая на него недовольные взгляды. Это были те самые Сульфиус Зварач и Крампас загремевшие в каталажку исключительно по милости молодого пьяницы. Они старались не замечать его, но это было трудно делать в камере два на три метра.
Склонив голову сначала на один бок, потом на другой, Агат тщательно рассмотрел своих сокамерников и наконец, выдал:
– Моя вам рожу набить. Ваша плакать, – не успокоившись на этом, молодой дворянин стал подкреплять свои слова жестикуляцией. – Ваша моя понимать или не понимать? Ваша тупой иностранцы?
Два тупой иностранца все прекрасно понимали, но отвернувшись к обшарпанной, исписанной всевозможной похабщиной стене, он старательно делали вид, что ни слова не разбирают на элирском. Почесав в затылке, Агат с новым упорством принялся объяснять гостям столицы какие они тупые, сопровождая все это нецензурной жестикуляцией.
Кто его знает, сколько бы продолжалось это безобразие, если бы в участок не вошли двое. Один не молодой в коричневом с бронзовым тиснением сюртуке и с тростью в руках. Его неравномерно поседелая голова говорила о том, что работка у него, скорей всего нервная, а острый, цепкий взгляд, что делает он ее хорошо. Второй был гораздо моложе, примерно ровесник Агата, одетый в простую неприметную одежду мещанина и широкополую шляпу. В такой шляпе, и в жару от солнца спрятаться можно и в слякоть от дождя. Темные волосы, острый подбородок и черные, как угольки глаза, выдавали в нем выходца из южных провинций королевства.
Оглядевшись по сторонам, седой подался на встречу, поднявшемуся с места сержанту, молодой почтительно остался в дверях.
– Чем могу быть полезен, господа? – одернув китель и поправив шлемофон, обратился жандарм к посетителям. – Сержант Каори, – по форме представился он. – С кем имею честь?
– Старший комиссар Патруля Гинденбург и мой помощник, – седой обернулся в сторону молодого, – оперуполномоченный Саул. – В довершение своих слов, он продемонстрировал перстень на среднем пальце правой руки.
Услышав такие высокие звания, и сержант, и капрал вытянулись в струнку, незамедлительно взяв под козырек.
– Чем обязаны? – уточнил сержант.
– Не обретается ли в вашем участке некая персона под именем Агат Кристин? – деликатно поинтересовался Гинденбург, окидывая внимательным взглядом все три камеры участка.
При появлении Патруля уголовнички притихли и старались даже не шуршать, как мыши в подполе. Это тебе не какие-нибудь городские легавые. Это были легавые совсем другого сорта. Из тех, что, вцепившись в глотку, уже не выпускали свою добычу. Никто из присутствующих не желал становиться этой самой добычей.
– Отчего не обретается, – крякнул сержант, лишний раз, одернув мундир, – очень даже обретается.
– Даже так? – усмехнулся Гинденбург, вскинув одну бровь.
– Так точно. Напаскудили их светлость. Учинили безобразную драку с иностранцами прямо в центре города, в салоне «Игривый рассвет». С побитием посуды, зеркал, морд… прошу прощения, лиц и прочих безобразий. Теперь вот, сидят в камере. Изволят трезветь. Но, видимо, еще не до конца, потому как ведут себя непотребно. Сквернословят, грозят служителям закона, тем самым усугубляя свою вину.
Слушая сержанта, Гинденбург подошел к камере, в которой изволил трезветь граф Кристин и внимательно уставился на него. Агат вытаращился в ответ, поглазел немного и скорчил рожу.
– Что ж, все понятно, – констатировал Гинденбург. Налюбовавшись на пьяного дворяныша, он повернулся к сержанту и огорошил его своим решением. – Я забираю это чучело с собой.
– А как же… – растерялся сержант.
– А вот так же, – комиссар кивнул своему помощнику и тот подошел к камере Агата. – И протокол на него, кстати, тоже.
Спорить с комиссаром Патруля не имело никакого смысла. Безусловно, это было нарушением регламента, но если столичная жандармерия и начнет разбирательство по этому делу, то патрульщики все равно отбоярятся необходимостью государственной безопасности. С них как с гуся вода будет. А сержанту потом стопку отчетов писать в локоть высотой.
Не без сожаления взглянув на протокол – столько писал, сержант отдал его комиссару, а капрал по кивку своего начальника уже отпирал дверь камеры.
– Задержанный Кристин, выходите, – приказал он.