Ах, Вильям!
Шрифт:
Я отвернулась к окну. Мне вдруг пришло в голову, что старик с Дикси-роуд, смотревший на нас с такой яростью, по возрасту годился в ветераны войны во Вьетнаме — возможно, это и есть его история. Я уже упоминала, что в детстве почти ничего не знала о войне во Вьетнаме, мы жили очень изолированно, к тому же у меня, школьницы, не было знакомых призывного возраста. Но, когда я поступила в колледж и встретила Вильяма, все стало иначе.
— Тебе так повезло с Вьетнамом, — сказала я. — С номером в призывной лотерее. Только подумай, как могла бы сложиться твоя судьба.
— Я думаю об этом всю жизнь, — сказал Вильям. И вновь
В этот момент я осознала, что, вызвавшись поговорить с Лоис Бубар, лишила Вильяма чего-то важного. Если бы только я повременила, хоть минутку подумала и привела его с собой, не исключено, что Лоис и с ним была бы так же приветлива. Эта мысль не давала мне покоя. Глядя, как Вильям ведет машину с этим своим непроницаемым лицом, я вспомнила, какими словами он меня встретил: «Она хочет со мной увидеться?»
А мне пришлось сказать «нет». Лицо Вильяма, это его хорошо знакомое выражение легкого недоумения. И я подумала: вот еще одна женщина, которая — с точки зрения Вильяма — его отвергла. А потом я подумала про воспитательницу, переставшую брать его на руки, когда он уже привык чувствовать себя особенным. И еще я подумала — вдруг его записали в детский сад из-за того, что Кэтрин рассказала Вильгельму о брошенной дочери и это плохо отразилось на их браке, и, может, Кэтрин вообще тогда была не в состоянии заботиться о ребенке? Звучало вполне логично.
И тогда я сказала:
— Вильям, прости, что я убежала и одна познакомилась с Лоис Бубар. Надо было взять тебя с собой, а я просто выскочила из машины…
Он бросил на меня взгляд:
— Люси, да какая разница. Ну серьезно. Не познакомился я с ней, и ладно. Мне было страшно, а ты пыталась помочь. — Немного помолчав, он добавил: — Не волнуйся ты. Тоже мне.
Но лицо его не стало прежним.
* * *
Мы заехали на парковку аэропорта, она была огромная и пустая. Несмотря на ее пустоту, мы не сразу разобрались, куда ставить машину, пришлось сделать несколько кругов, затем мы достали чемоданы и покатили их ко входу. Аэропорт выглядел — как мне показалось — еще страннее, чем когда мы прилетели. Он был маленький. И при этом какой-то иноземный, я ощутила это, едва мы попали внутрь. Ни кафе, ни палаток с едой там не было. Время близилось к трем.
Не успели мы дойти до стойки регистрации, как Вильям сказал:
— Знаешь, Люси, мне надо проветриться.
— Ладно, — сказала я. — Составить тебе компанию? (Он помотал головой.) Тогда посторожу чемоданы.
Но я проголодалась, а перекусить было негде, и я потащилась — с двумя чемоданами — по крытому переходу в отель, но, пройдя через двойные двери, сразу увидела, что ресторан не работает. На баре висела табличка: «Закрыто до 17:00». Я тяжело вздохнула и развернулась. «В этом штате вообще когда-нибудь едят?» — подумала я. И как только я это подумала, мой взгляд упал на самого толстого человека, какого я когда-либо видела. Он пытался протиснуться в двойные двери, через которые я только что прошла, он открыл одну створку, но этого оказалось недостаточно. Он не выглядел старым, ему могло быть и тридцать. Но штаны у него раздувались, словно паруса, а лицо утопало в складках жира. Я отпустила ручку чемодана и потянула на
Идя обратно по переходу, я подумала: «Я знаю, каково этому толстяку» (хотя, разумеется, я этого не знала). Но я подумала: «Как странно, я чувствую себя невидимкой, но, с другой стороны, я знаю, каково это — носить клеймо инаковости, только в моем случае клеймо замечают не сразу». Вот что я подумала о том толстяке. И о себе.
В окно зала регистрации я увидела, как Вильям шагает по огромной парковке, сначала он шагал в один ее конец, пока не превратился в маленькую точку, после этого шагал обратно, затем остановился и долго-долго качал головой. А потом снова зашагал по парковке.
Ах, Вильям, подумала я.
Ах, Вильям…
* * *
Пока мы ждали рейс, я взглянула на Вильяма. Знакомое выражение лица: он снова ушел в себя. «Давай ты сама расскажешь девочкам о поездке, — попросил он. — Мне что-то не хочется». И я пообещала, что расскажу. Мы прошли в самолет; это был маленький самолет, и наш багаж никак не помещался на верхнюю полку, и тогда стюард — приятный юноша — забрал наши чемоданы и сказал, что они будут ждать нас на телетрапе, уже по прилете.
Вильям сидел возле прохода — у него ноги длиннее, — и мы болтали о разных пустяках, потом он безжизненным голосом снова заговорил о том, как Лоис Бубар не захотела с ним видеться, а потом мы устроились поудобнее, и полет был недолгим. Увидев в иллюминатор Нью-Йорк, я испытала то, что испытываю почти каждый раз, когда прилетаю сюда, — благоговение напополам с признательностью за то, что этот огромный, разлапистый город принял меня — позволил мне в нем жить. Вот что я испытываю почти каждый раз, когда вижу его с высоты. Меня захлестнуло чувство благодарности, и, повернувшись к Вильяму, чтобы ему об этом сказать, я увидела, что по щеке у него катится капля, а когда он взглянул на меня, я увидела каплю и на другой щеке. И подумала: «Ах, Вильям…»
Но он помотал головой в знак того, что ему не нужна поддержка, — разве бывают люди, которым не нужна поддержка? — но ему не нужна была моя поддержка, и, пока мы ждали багаж на телетрапе, он молчал и больше не плакал. Он просто еще глубже ушел в себя, он делал это с тех самых пор, как мы уехали из Хоултона. Когда мы вышли на стоянку такси, Вильям залез в машину и сказал на прощанье:
— Спасибо, Люси. Я тебе позвоню.
Но он не позвонил. Он еще долго не звонил.
* * *
Проезжая по мосту, — уже в своем такси — я вдруг вспомнила, как мучилась в первые годы нашего брака, когда мы снимали квартиру в Виллидже. Это было из-за родителей, порой на меня накатывало чувство, что я их бросила, — ведь так оно и было — и тогда я садилась на кровать в нашей маленькой спальне и рыдала от нестерпимой боли, а Вильям заходил в комнату и говорил: «Люси, что с тобой? Не молчи». А я просто мотала головой, пока он не уйдет.
Как ужасно я поступала!
Раньше мне это не приходило в голову. Не позволять мужу утешать себя — как это жестоко!