Ахульго
Шрифт:
В дело против горцев стремились все, но не всем повезло. Уходившие в ночь лишь жалели, что приказано было молчать, и они не смели подтрунивать над оставшимися в резерве. Батальон за батальоном, войска уходили в опасную темноту. Оставшиеся сочли за лучшее перебраться в крепость.
Ефимка, которого опять не взяли в дело, плакал от досады. А музыканты Развадовского, разучившие специально для похода новые песни, с недоумением взирали на отряд, который уходил на важное дело, не нуждаясь в их сопровождении. На этот раз батальонам хватало своих горнистов, да и те были под ружьем.
Летучий отряд полковника Лабинцева двигался без остановок, несмотря
То, что отряд не подвергался обстрелам или не попадал в засады, убедило Лабинцева, что проводник знал свое дело. Полковник торопил свой отряд, надеясь к рассвету выйти к урочищу Ахмат-тала, где, как уверял проводник, находилось укрепление Ташава-хаджи.
Лесную тропу отряд прошел без выстрела, никто ему не препятствовал. Только ветви держидерева, усеянные когтистыми шипами, яростно хватали пришельцев за руки, цеплялись за одежду, срывали фуражки и раздирали в кровь крупы лошадей. Но ничего не могло остановить Лабинцева, почуявшего удачу.
Они не прошли еще и половины пути, а Милютин уже чувствовал себя опытным воином. Эту ночную вылазку он воспринимал и как экзамен, и как повод для развития военной науки. Он наблюдал за действиями Лабинцева и повторял за старыми солдатами их приемы. По уставу егерям полагалось носить за спиной ранцы, но солдаты предпочитали им походные холщевые мешки. Егерям полагались короткие палаши, а тут у всех почти были кинжалы. Милютин старался все примечать и всему находить разумные объяснения. Не мог он понять только одного: тьма – хоть глаз выколи, а отряд двигался довольно быстро, будто у всех, кроме Милютина, были кошачьи глаза, видевшие и в темноте. Ни одного вскрика, ни слова брани не услышал Милютин в этом тяжелом пути через густой лес, который и днем-то был весьма труден для движения. Но вскоре и сам он стал различать дорогу, валуны, опасности, научился их бесшумно обходить и не отставать от бывалых солдат. В Милютине будто просыпались дремавшие доселе силы, его переполняло неизвестное раньше ощущение родства с дикой природой, с живущими в этих чащобах зверями и птицами. А все внешнее, светско-притворное и до нелепости ненужное для настоящей боевой жизни сходило с него, как шелуха, как клочья старой волчьей шерсти, сдираемые цепкими колючками держидерева. Из этой непроглядной темноты на Милютина смотрела другая, неизведанная жизнь со своей правдой и своими законами. И была эта жизнь волнующе притягательна и свежа.
Едва занялся рассвет, а отряд Лабинцева уже стоял в лесу поблизости от своей цели. Коней оставили за версту, чтобы их ржание не выдало отряд.
Полковник Лабинцев был известен твердостью характера и хладнокровием, которое скрывалось под внешней мягкостью и склонностью не сразу принимать решения. Зато, если цель была точно указана, он не останавливался ни перед чем. Его Кабардинский полк чаще других оказывался в арьергарде, потому что отступать в горах труднее и опаснее, чем наступать. Но на этот раз полковник решил показать, на что он способен, находясь в авангарде.
Лабинцев презирал академические правила ведения войны, не признавал колонной тактики и предпочитал свою, основой которой были перенятые у горцев рассыпной строй и стремительные набеги. Кавказ диктовал свои правила, и тот, кто хотел здесь выжить, должен был им следовать.
Полковник дал отряду отдых перед штурмом. Тем временем его разведчики осматривали местность. Лабинцев и сам подобрался к опушке, чтобы получше разглядеть укрепление.
– Ахмат-тала, – указал проводник, а затем добавил: – Мюриды.
Укрепление оказалось небольшим и стояло на холме между лесистыми оврагами. Оно было квадратным и защищалось двойными бревенчатыми стенами, как артиллерийский редут. Из-за стен выглядывала такая же бревенчатая башня. Еще одна башня, поменьше, защищала вход в укрепление. Лес вокруг был вырублен на ружейный выстрел. Из этого-то леса, по-видимому, и было построено укрепление.
Все было тихо. И, если бы не двухконечное знамя, водруженное над главной башней, могло показаться, что в укреплении никого нет. Лабинцев показал на знамя проводнику и тихо спросил:
– Его значок?
– Ташав, – подтвердил проводник.
Главный отряд под предводительством Граббе двигался по дороге, огибавшей открытые долины рек Ярыксу, Ямансу и Аксай с севера, вдоль подошв Ауховских гор. Генерал торопил войска, которые и без того шли довольно быстро. Они двигались бы еще скорее, если бы не огромные деревья, которыми кто-то преграждал дорогу.
Граббе рассылал вестовых и штабных адъютантов, требуя, чтобы войска шли правильным строем, но из этого ничего не выходило. В темноте одни батальоны напирали на другие, казаки носились вообще без всякого порядка, а артиллерийский обоз то сбивался в кучу, когда ломалось колесо у повозки, то растягивался, занимая всю дорогу и мешая остальным. О скрытном движении уже никто не помышлял. Отряд давно был замечен, а истошно лаявшие собаки сопровождали его уже несколько часов.
Генерал был рассержен. И не столько из-за препятствий, сколько из-за того, что Ташав вынудил его уклониться от главного направления, от главной цели, ради которой Граббе прибыл на Кавказ. Он мнил себя кавказским Ганнибалом, но то, чем он теперь занимался, казалось ему досадным недоразумением, ничтожным делом, которое не сулило ему ни славы, ни наград. Но все же это было первым его делом, которое надлежало исполнить внушительно и с блеском, так, чтобы оно не утонуло среди будущих его подвигов.
– Однако Ермолов стяжал славу, не отказываясь и от таких походов, – утешал себя Граббе, но и тут его посещали сомнения: – Какая слава? Слава его осталась в Европе да при Бородино. А тут этот кумир прапорщиков так увяз, что проморгал персов, которые чуть не взяли Тифлис. Да еще с декабристами миндальничал.
Как бы то ни было, а обезопасить себя с тыла было крайне необходимо. И Граббе прикидывал в уме, как впечатляюще он опишет сей кинжальный карающий удар по злоумышленнику Ташаву в реляции Чернышеву.
Иногда колонну обстреливали из темноты, и тогда войска отвечали тысячекратными ответными залпами, включая артиллерию.
– Кто? Где? – мчался выяснять адъютант Граббе Васильчиков.
Но все были заняты стрельбой, причем делали это весело, с прибаутками, будто получая от пальбы удовольствие. Наконец, Васильчиков нашел старого солдата, который преспокойно курил трубку, устроившись на старом, поросшем мхом пне.
– Что тут у вас? – кричал ему взволнованный Васильчиков.
– Стреляют, ваше благородие, – отвечал солдат, нехотя поднимаясь со своего пня.