Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– Кроме всего прочего, страх любит темные углы, невидимка…
Больше мы не говорили. Так, просыпали словесную труху между делом, пока разливали вино и ждали, когда поджарятся новые куски печени. Кажется, Посейдон сетовал, что не удастся сделать из Офиотавра колесничего – малец, мол, с лошадьми ладит. А Зевс жаловался, что Фемида мучается из-за мальчика и точно догадалась о его судьбе…
Не помню, сетовал ли я на что-нибудь. Вроде, сказал какую-то гадость.
Когда вино закончилось, а остатки печени, остро пахнущие травами, начали остывать,
– Селение к югу за полдня пути?
Черногривый моргал осоловело и непонимающе: «Какое селение?». Зевс ответил сразу, будто и разговор не прерывался:
– К югу. Там больше сотни домов. В окрестностях столько нигде нет.
– Гонец Атанаса там?
– Вчера прибыл. Пойдешь сейчас?
Я пожал плечами – чего тянуть-то?
– Тебе нужно будет… воинов набрать. Хотя бы…
– Наберу. После. А сейчас – сам.
– Ты знаешь, что делать?
Не умею я улыбаться. С Гестией раньше получалось что-то похожее, а вот когда нужно выдавить из себя… Кривая гримаса, будто зубы болят.
– Работа несложная. Восторг внушать потруднее.
Шагая между шершавых стволов, я движением руки привел в порядок хитон и панцирь. Богу просто выглядеть прекрасным, или грозным, или еще хоть каким. Пожелал – и ни тебе болотной тины, ни слипшихся от грязи волос, ни доспеха измятого. Захотел – вернул в первозданное состояние. В крепости со смертными потолчешься – и забудешь, что можно вот так рукой провести, кидаешься стирать-сушить-штопать по старой памяти.
Тучи столпились в небе снова – любопытными овцами. Смола и иглица примешали свой запах к острой вони черной крови, которая заливала землю. Стонала над изувеченной пихтой дриада, оглянулась на шаги, тихо взвизгнула, шлепнулась на землю и боком уползла за покореженный ствол.
Правильно. Не кто-нибудь – новоявленный Страх по лесу гуляет. Попадешься на пути – накинется, костей не соберешь.
Ананка вон – и та молчит. Пожевывает, небось, губами, как сварливая старуха: опять невидимка чудит. А может, не пожевывает – кто ее знает. Может, испугалась.
Лучи колесницы Гелиоса скользят между крон, чертят карту на порыжелой, присыпанной иглицей земле. Где там нужен страх? Тут, и тут, и вот тут еще…
– Взял, значит… жребий?
Ата встретила меня на опушке. К колеснице она не приближалась: так, сидела, веночек плела из лютиков.
Выедающий глаза венок – как солнце или ее улыбка.
– Ждала? – спросил я. Ата заулыбалась (ямочки на щеках зарделись довольно), подвинулась, еще и ладонью показала – чего там, тут двоим места хватит.
Нестерпимо хотелось сесть – пусть себе и на солнцепеке. И никуда не идти, а эти отступники в деревне – гори они гаром…
Остался стоять.
– А я вот все думала. Зевсу тогда про эти источники вру и думаю: хватит у него сил как у Владыки поступить, или намудрит чего-нибудь? Ведь вам же столетием раньше разделяться надо было – может, и толк вышел бы. А Зевс на меня смотрит! И глазами хлопает! Ну как, предлагал он жеребьевку?
– Предлагал.
Дочь Нюкты взмахнула желтым венком – да и пристроила его себе на голову. Раскраснелась от удовольствия: искусство! Да какое еще – видно, долго тут сидела.
– Ах он, кроноборец, – и розовый пальчик. – Ах, он! И что тебе досталось?
– Ничего не досталось. Сам взял.
Дрогнул одинокий клевер, вплетенный в лютики по ошибке. Глаз Аты я не видел: рассмотри еще из-за желтой полосы – а губы рассмотрел, дрогнули. С удивлением.
– А мать про тебя правду говорила. Вырос мальчик, вырос… Так поступают Владыки. Они берут. Берут именно то, что предназначено им. И не выпускают до конца.
– Страх, значит, мне и предназначался?
Чего спрашивал, когда и так ясно?
Глаза Аты – как у Зевса прямо… только с сиреневым отливом. А так – одно и то же: мать, в испуге кидающаяся от меня в волны, тревожные шепотки нимф: «Ой, мамочки… угрюмый… вернулся…», сатиры шарахаются, глядят искоса…
«Эге-е-е-ей!» – орет с колесницы Гелиос и машет рукой: заметил ученичка.
Да какой ты страх, – машет. Воин – да. Бог – это как посмотреть (вдвоем одного хряка не смогли прирезать!). Колесничий вот неплохой. Посланник, разведчик… невидимка.
– Ну, конечно, тебе, – мурлычет Ата, и ямочки так и перекатываются по щекам. – Твоим братьям нельзя. Они бы не выдержали, ты, наверное, понял это? А из тебя получится хороший страх – ледяной, черный. Тебе только нужно научиться быть безжалостным…
– Нужно – научусь, – собрался было уходить, да на локоть легла рука. Когда дочь Нюкты успела встать и подойти? И венок где-то затеряла, только в высокой прическе путается одинокий лютик: желтое – в черном.
– Мать была права еще в одном: умеешь ты производить впечатление… на подземных, – помолчала, мягко улыбаясь. – Не знаю почему, но я помогу тебе, Аид. Дам подсказку. Ты хотел постигнуть искусство обмана? Высшее искусство обмана – когда в него веришь ты сам. Это труднее всего, но это и дороже всего. Это тончайшая грань, за которой – уход от сомнений и бесконечность превращений. Ты понял меня? Научись лгать себе – и станешь, кем хочешь…
Наверное, она все-таки сидела на этом шлеме.
Медный, начищенный, глухой – с плотными нащечниками и наносником – он блестел так, что в него можно было смотреться, и я невольно заглянул в медную гладь.
Хмурый, по смертному счету – чуть за двадцать стукнуло, волосы спутались (да ведь проводил же ладонью, божественным приказом – не поддались!), взгляд исподлобья – упрямый. Солдаты в крепостях жаловались. Закажешь аэду послушать про старшего Кронида – а аэд чуть ли не волосы драть начинает: а что про этого петь?! Подвигов не совершал, то он там, то он тут – и морда ко всему еще кислая.
Я?
Черты тонули в красноватом блеске – в зареве горящих деревень, в алой смертной жидкости, которой скоро литься на землю, в закатах, к которым поднимутся крики, полные безымянного ужаса, и был другой образ – изломанный, со стиснутыми в узкую полоску губами, с бездной в глазах…
Он.
– Да, – сказал, отбирая у нее шлем и надевая. – Я – Страх.
И Ата чуть склонила голову – глаза совсем утонули в щечках.
Наверное, я играл правильно.