Аксенов
Шрифт:
А.К.:С некоторыми отклонениями в ту или иную сторону.
Е.П.:И я не думаю, что он хотел вписаться в уже существующую систему. Он хотел, я полагаю, на первых порах своей деятельности эту систему улучшить до некоего варианта «социализма с человеческим лицом».
А.К.:Вот на этот твой «социализм» Вася вполне бы мог обидеться. Потому что, извини, но это в какой-то степени приятие системы.
Е.П.:Совершенно верно. Но я об этом не стал прямо говорить из деликатности.
А.К.:А вот еще один интересный эпизод его жизни. Когда ему мама и Антон Вальтер порекомендовали медицинский институт. Дескать, все равно сидеть, а врачу в лагере легче. То есть не готовили из него борца, отказника от работ или барачного пахана, а — врача. Чтоб он в больничку попал лепилой.
Е.П.:Я думаю, что эти люди, а за ними и Вася полагали, что «царствию Ленина не будет конца». Никогда. А жить-то как-то надо. И не как паскуда советская жить, понимаешь, в чем дело?
А.К.:Но и не как вечный сиделец…
Е.П.:А это, между прочим, тоже, извини меня, народная психология. Помнишь, я тебе рассказывал про алданских бичей, которые в моей жизни сыграли роль Арины Родионовны, про их веселую поговорку «Мы не из тех, кто под танки бросались и первыми входили в города». То есть они выделывали все, что хотели: пьянствовали, не работали, жили в теплотрассе, но на рожон не лезли, с ментами не заедались. И я полагаю, что Аксенов тоже поначалу не лез на рожон…
А.К.:Потому что он ученый был. Детством без родителей, Магаданом. С другой стороны, его поколение не допускало существования какой-либо другой жизни в России, оно принимало советскую жизнь как единственно возможную.
Е.П.:Да, другой жизни для них не было. И поэтому, смотри, вот те факты биографии Аксенова, о которых мы уже говорили. Например, с чего бы, казалось, Василию Павловичу стишки писать в институтскую газету, если он у нас изначально борец с режимом? Замечу тебе, что когда я напомнил ему про публикацию в «Юности», перед «Коллегами», двух его первых «комсомольских» рассказов, у него это особой радости не вызвало. Там ведь в рассказе «Асфальтовые дороги» хороший парень, но бывший стиляга, в армии отслужил, а его старые дружки — подонки, фарцовщики и уголовники — хотели дембеля к дурным делам вернуть, но здоровая натура советского молодого человека взяла свое, он совершил трудовой подвиг, всю ночь аврально укатывая асфальт. В результате чего не смог сдать вступительный экзамен в институт. То есть сложный такой хеппи-энд. Вася не хотел, как комиссар из «Сокровенного человека» Андрея Платонова, потерять «некую внутреннюю честь». Он хотел жить, не теряя этой чести. И этого, кстати, желали все шестидесятники, да не у каждого получилось…
А.К.:Вот я об этом и говорю, что целое поколение, если не два поколения, глубоко советских людей, не допускающих существования никакой другой системы в России, кроме советской, хотели и невинность соблюсти, и капитал приобрести, какой-никакой, но позволяющий хоть как-то чувствовать себя человеком. Они хотели лишь приспособиться к системе, не делая сверх нужды ничего подлого. Я сам был полностью такой человек.
Е.П.:Да и я, пожалуй. Вот я поступаю в шестьдесят третьем году в Московский геологоразведочный. Активно участвую в художественной самодеятельности, а также блестяще сдаю в первую же сессию экзамен по марксизму-ленинизму, предварительно написав работу по раннему Марксу об отчуждении. Ранний Маркс, кстати, тоже был тогда некоторой фрондой. Равно как и ранний Маяковский. И за умненькую эту работу заслужил, значит, любовь и ласку марксиста-лениниста доцента Штейнбука, который привык, что геологам на его коммунизм начихать. Еще фронда заключалась в том, что сдавать экзамен мы с приятелем явились к Штейнбуку, остригшись наголо. Для эпатажа!
А.К.:Ох ты! Прямо плюнули тем самым в лицо советской власти!
Е.П.:Это в наши планы не входило. А повыпендриваться перед властью в лице товарища Штейнбука хотелось. Думаю, мудрый коммунист с человеческим лицом это понял и поставил нам по пятерке.
А.К.:Да. Это была общая модель поведения. Хотели плюнуть, но не попасть. Я так прожил значительную часть своей жизни.
Е.П.:Однако у всех рано или поздно возникали какие-то рубежные моменты. Для одного это был пятьдесят шестой год, Венгрия, для другого — шестьдесят восьмой, Чехословакия, третьего возмутила высылка Солженицына, четвертого — Афган. То есть, понимаешь, советская власть, конечно же, была подлая безнадежно, но если бы она не была такая глупая, наглая и беспредельная, то она еще бы продержалась лет, ну, сто, например…
А.К.:Так многие думают, но я скажу на это вот что: она бы тогда не была советской.
Е.П.:Ты Петера Эстерхази когда-нибудь читал?
А.К.:Читал. Очень хороший современный венгерский писатель.
Е.П.:Мировая знаменитость вдобавок. У него слава сейчас на Западе такая же примерно, как некогда у Аксенова. И вот я его однажды спросил: «Петер, а когда ты написал книгу “Производственный роман”?» Он говорит: «В семьдесят девятом». — «А напечатал когда?» — «Тогда же и напечатал». — «Где?» — «В Будапеште». Я говорю: «Как так в Будапеште? У нас за такие издевательства над коммунистами в те времена из Союза писателей выгоняли, а то и сажали. У вас что, социализма не было?» Тут ему стыдно стало, что у них социализм такой травоядный был, он и говорит: «Ну уж вторую книжку — "Малая венгерская порнография" — мне пришлось в Вене печатать». А первые буквы названия «Малая венгерская порнография», МВП, — это ни больше ни меньше аббревиатура названия венгерской компартии. Это все равно, если я бы сатирический роман назвал, например, «Краткий Путеводитель Сукиных Сыновей», «КПСС». Я говорю: «И что тебе было?» — «Ничего. Потому что наш дядя Янош Кадар в отличие от вашего дяди Лени Брежнева провозгласил, что кто не против нас, тот с нами. А у вас все было наоборот». Я тогда плюнул с досады и говорю: «Если бы у нас, Петер, была бы такая же мягкая советская власть, как у вас, то никакой перестройки бы не было, и ты до сих пор ходил бы под красным знаменем». В Венгрии, между прочим, все новые западные фильмы показывали, и каждый венгр мог раз в год поехать на Запад к какому-нибудь своему дяде-контрику, который бежал из страны в пятьдесят шестом. Колбасу в магазинах продавали.
А.К.:Вот! А накрылись все коммунисты вместе, извини за злорадный смех. Как тут накрылось, так и там накрылось. Почему ж там советская власть — гуманная, неглупая — тоже не удержалась?
Е.П.:Значит, из Москвы велели «перестраиваться». Тогда ведь еще советская империя не была разрушена. ГДР, Чехословакия, Венгрия — кончай перекур, становись на руки.
А.К.:Это все феномен Прибалтики и Грузии. Прибалтика и Грузия в Советском Союзе были зонами наименьшей советской власти. Однако, как советская власть закачалась, так эти страны первыми с телеги соскочили. Я помню до сих пор, как кричал после событий в Вильнюсе один мой сослуживец по «Московским новостям», из бывших гэбэшников: «Чего им не хватало? У них и так советской власти не было!» Значит, что-то не так просто было с советской властью и с советскими людьми типа Аксенова. Да и, пожалуй, с нами тоже. Вот какое-то было в нас качество, которое не позволяло нам внутри себя, до конца, окончательно стать антисоветчиками.
Е.П.:Что значит «до конца»?
А.К.:То и значит, не прикидывайся, что не понимаешь. И я думаю, в Васе это было в большой, очень большой степени. Хотя бы потому, что он еще в детстве был сильно пуган. Ониотгородились от всех стенкой, а мымечтали не сломать эту стенку, а перелезть через нее туда, где они. Чтобы мы оставались для них чужими, но одновременно были как бы даже и свои. Однако они тоже не были дураками. Ни меня, ни тебя, ни Васю туда не пускали…
Е.П.:Подожди-подожди, что ты такое говоришь? Твою прозу, допустим, не печатали совсем, меня печатали в год по чайной ложке, но Васю-то тут же приняли в Союз писателей после «Коллег».
А.К.:И тут же начали долбать.
Е.П.:Эта долбежка была ритуальная.
А.К.:И все время подчеркивали: ты не наш! А он-то всего лишь перелез через стенку в ихрай и хотел встать там с краешка, в таком гордом одиночестве, байроническом— это Васино слово.