Аквариум
Шрифт:
И вот он сидит передо мной, широко расставив ноги, и смотрит на меня. Я объяснила, что для интервью я слишком пьяна и слишком хочу спать, но он сказал:
— Поэтому-то я и здесь.
Кажется, я ничего не ответила, но точно не помню. Я опять погрузилась в какое-то смутное состояние безволия и тоски одновременно, хотя, казалось бы, одно исключает другое (тоска — это ведь разновидность воли). Мне и сейчас еще страшно подумать, на что я тогда была похожа. Взгляд, без сомнения, сонный и мутный, и, будь у Калима склонность к поэтизации реальности, я непременно представилась бы ему
Думаю, он произнес что-то вроде:
— Сейчас мы сделаем то, чего ты хотела в театре. — А потом добавил: — Раздевайся.
Это не отняло много времени, потому что на мне были только халат и отцовская пижама. Я стояла перед ним голая, а он на меня смотрел. Уверена, смотрел с презрением. Ну по крайней мере снисходительно. До него никто из мужчин никогда так меня не разглядывал. Мое тело вполне устраивало меня, во всяком случае, с тех пор как я вышла из подросткового возраста. Мужчины, которые пытались искать в нем изъяны, никогда меня не интересовали. Теперь же это была часть игры, правила которой я инстинктивно начала усваивать: я — ничто, он — все. Я хочу его, и он не возражает.
— Садись. — Он легонько подтолкнул меня к креслу.
Я плюхнулась, он снял одежду, и вдруг я почувствовала каждую клеточку своего тела. Тебе знакомо это ощущение? Когда чувствуешь себя самого от кончиков волос до самых пяток? Будто дышишь через поры. Оставаясь обнаженным, Катим вдруг начал танцевать. Я ожидала, что он подойдет ко мне, но он встал перед огромным старинным зеркалом, привезенным отцом из Франции, и смотрел на свое отражение, как оно танцует, контролируя малейшее движение. В какой-то момент он бросил через плечо:
— Ну давай же, начинай.
И хотя я прекрасно понимала, о чем он, все же робко переспросила, что, мол, начинать, но он презрительно бросил:
— Делай то, чего тебе хотелось в театре!
Долго уговаривать себя мне не пришлось. Наоборот. Похоже, я только и ждала его разрешения, — тут же стала себя ласкать, раскинув ноги, как профессиональная порнозвезда. Поначалу я думала, ему приятно смотреть, и старалась, чтобы все выглядело красиво, но потом даже моя отупевшая голова догадалась: он хочет видеть только себя, точно так же, как я сама хочу видеть только его, и я расслабилась, словно осталась одна. То есть я, конечно, знала, что не одна, потому что не сводила глаз с его тела, но при этом ни в малейшей степени не делила с ним наслаждение. Оно целиком принадлежало мне, раздуваясь, как огромный мыльный пузырь, отделивший меня от остального мира.
Кажется, во время оргазма я колотила себя руками, вздымала ноги в воздух, корчилась, как в схватках. Я растворилась, превратившись в ничто. Не осталось ничего во мне, что могло бы испытывать стыд, ощущать облегчение или удовлетворение, ничего, что было бы способно испытывать привязанность, симпатию, любовь. Пустота.
Калим стоял рядом и смотрел сверху вниз. Взгляд его показался мне дружелюбным. Меня сотрясали последние волны бесконтрольных конвульсий, а он стоял рядом и просто смотрел. И у него не было никакой эрекции.
— Есть что-нибудь выпить? — спросил он, вторгаясь
Я услышала, как открылась дверца холодильника, выдвинулись и снова задвинулись два ящика, с каким-то странным чириканьем штопор выкрутил пробку из бутылки с вином.
Из глаз у меня текло. Кажется, я была совершенно опустошена, просто не осталось сил на мимику, но я плакала так, как никогда до сих пор. Влага заливала мне грудь, стекая ниже. Наверное, целый литр жидкости, не меньше. Но я по-прежнему не ощущала стыда или смущения, у меня не возникало желания поскорее одеться, я все еще являла собой Ничто, только теперь — обливающееся слезами.
Он все еще находился на кухне — то ли пил, то ли не мог найти бокал, и первое чувство, в котором я сумела отдать себе отчет, было чувство одиночества. Невероятное, никогда прежде не испытанное. Тогда я хоть поняла, почему плачу…»
Уверен, если бы Джун сейчас ткнула в кого-нибудь пальцем и сказала: «Это он», я бы забил его до смерти. Буквы на экране поплыли.
Сначала я хотел написать ей, но не стал. Не находил слов. Написать, что я готов убить эту сволочь? Что у меня из глаз тоже хлещет вода? И только потом подумал — ведь это повод для неплохой шутки.
Я даже не смог заставить себя встать и посмотреть на ее окна. Хотелось побыть одному.
* * *
«…Он опустился на колени, убрал с моего лица мокрые волосы и влил мне в рот красное вино, будто я болею, а он за мной ухаживает. Одна моя рука все еще находилась между ног, другая — на левой груди, и я решила вести себя так, словно и вправду больна и нуждаюсь в его помощи. Наверное, так оно и было.
Не знаю, сколько прошло времени. Мы оба, голые, молча сидели: я в кресле, он на ковре (кстати, это был келим), и маленькими глотками пили вино. Потом я сказала: „Не понимаю, что произошло“, но он остановил меня презрительным взмахом руки.
— Ты очень сильная, — сказал он. — Могла бы стать танцовщицей.
Калим облокотился о кресло, в котором я сидела. Мне не было холодно, я не чувствовала ни усталости, ни жажды, ни голода, ни удовлетворения, ни возбуждения, но не ощущала и одиночества. Ничего. Время проходило где-то рядом, позади, вокруг меня. Потом он поднялся, поставил на стол бокал, вынул у меня из рук мой, его тоже поставил на стол и произнес:
— Засунь себе что-нибудь.
Я точно знала, что он имеет в виду.
— У меня ничего нет.
Тогда он вытащил свечу из большого подсвечника на столе и небрежным жестом протянул ее мне.
Все было так же, как в первый раз, только теперь он некоторое время смотрел на меня. Прежде чем я ввела в себя свечу, он вытащил ее у меня из рук и взял в рот, так глубоко, что она почти скрылась в горле, а потом мокрую от слюны вернул мне.
Сейчас, рассказывая об этом, я не могу понять, как я могла вести себя настолько дико. Тогда же я просто делала, что он говорил, мгновенно вернувшись в состояние безвольной нирваны и нарастающего желания.