Аквариум
Шрифт:
Барри. Я смущен.
Джун. Почему?
Барри. Потому что это был комплимент.
Джун. Был. Мне нужно в туалет. Пока.
«…У меня не было ни адреса, ни номера его телефона, да и фамилию я только что узнала от старшей медсестры. Дьерам. Калим Дьерам. Звучит как музыка. Имя это подходило человеку, которого я страстно желала, а вовсе не тому негодяю, которого я разыскивала сейчас, чтобы забрать у него ключи.
В театре на Бликер-стрит мне дали лишь телефон Кристофера. Я позвонила, ответил какой-то немолодой женский голос, сообщив, что Кристофер
Мне пришлось продиктовать пожилой женщине мой номер телефона и передать Кристоферу мою просьбу поскорее позвонить. Она пообещала. Я пребывала в растерянности.
Так это была сцена прощания? Последний щелчок перед исчезновением? И зачем он скрыл от меня предстоящее турне? И где мой ключ? Ездит с ним по Европе или валяется в одной из квартир Нью-Йорка? Я позвонила в мастерскую, велела сменить замок. Калим ведь вполне способен отдать ключ тому придурку, да и сам тоже мог вернуться в любой момент на несколько дней, а я не хотела стать жертвой его следующей выходки. С меня довольно.
Несколько дней спустя я нашла в почтовом ящике конверт без обратного адреса и взвесила его в руке, думая, что там ключ. Но в конверте лежали пятьдесят долларов и записка, написанная по-английски неловким почерком:
„Во всем действе что-то было не так. Возвращаю ваши деньги. Простите. Джефф.
P. S. Я не инфицирован“.
Я была тронута прежде всего тем, что он подумал о моем опасении и попытался его развеять. Правда, банкноту я двумя пальцами сунула в карман куртки, собираясь при первой же возможности отдать какому-нибудь нищему. И больше к ней не прикасалась.
Три недели спустя я все-таки сдала анализ на СПИД и до получения результатов три дня дрожала. Слава Богу, реакция оказалась отрицательной.
Втянувшись в прежнюю жизнь, я снова все дни проводила с отцом, который чувствовал себя неплохо (даже утомлял меня болтовней о сексе), а по вечерам ходила в кино, на концерты, в театры или просто читала. И по-прежнему писала статьи для журнала. Мне даже удалось подружиться кое с кем из художников, которые давали мне интервью, и теперь они настойчиво зазывали меня на свои новые выставки. На одной из них я познакомилась с консулом Германии, который стал приглашать меня на вечеринки, время от времени устраиваемые им у себя или в каком-нибудь ресторанчике для немецких и швейцарских художников, приехавших в гости или живущих в Нью-Йорке.
Однажды на такой вечеринке я разговорилась с ударником, преподававшим в Бостонском колледже Беркли. Я приятно провела с ним время, а потом он проводил меня домой. Услышав, что я собираюсь в Сохо пешком — больно уж ночь выдалась красивая, — он настоял на том, чтобы довести меня до дома. Все-таки большой город, сказал он, а Джулиани[44] — не Господь Бог. Мы зашли поужинать, продолжая болтать: темы у нас не кончались, но в какой-то момент я спросила себя, а не назло ли Калиму я завязала это знакомство.
Когда перед моей дверью музыкант мужественно стал прощаться, я пригласила его войти и попыталась заманить в постель. Но ничего не вышло. Он уже почти разделся, когда я сказала, что мне придется еще кое-что преодолеть,
Когда зазвонил телефон, я как раз застегивала ему рубашку. Это был Калим. По голосу я догадалась, что снова говорю с „Джекилом“, и поэтому не бросила трубку. Калим сообщил, что сейчас в Париже, а завтpa едет дальше, в Брюссель, он надеется, у меня все в порядке и, конечно, у моего отца тоже. Он, дескать, часто обо мне думает и носит мои ключи повсюду как талисман.
— Выброси их, — сказала я и, воспользовавшись его растерянным молчанием, повесила трубку.
Потом молча подошла к Сиднею (так звали ударника) и опять стала его раздевать. Все получилось прекрасно, он мне действительно нравился, и я старалась, чтобы все произошло именно так, как произошло.
— Тебе достаточно было минутного разговора по телефону, чтобы „преодолеть“ твои трудности? — спросил он потом, когда мы, уже сонные, лежали друг возле друга.
Я ответила правду:
— Достаточно.
Сидней стал моим другом, и нам было хорошо вместе. Мне совершенно не мешало, что он женат. Когда он приезжал, я радовалась, когда его рядом не было — тоже. Бывают любовники, по которым не скучаешь, но все равно радуешься им. Сидней был таким. А Калим никогда больше мне не звонил…»
Я прервался, потому что захотел принести себе еще кофе, но замер у окна, увидев, что над Джун колдует массажист. Она лежала голая на массажном столе, а чьи-то волосатые руки терли и разминали ее тело. Массажист стоял возле стены, и я видел ее целиком. Точнее, только спину — потому что Джун лежала на животе. Мне она показалась очень красивой.
Когда массажист взялся за ягодицы — он занимался ими весьма обстоятельно, то и дело возвращаясь к ним в процессе работы над позвоночником, плечами и руками, — я заметил, как они двигаются под его руками, и подумал вдруг, что сама она никогда так не сможет. И удовольствие Джун вряд ли получает, ведь она не чувствует его рук.
Я подождал, пока она с помощью массажиста перевернулась на спину: он подхватил ее под мышки, легко приподнял, положил на стол и стал массировать. Ее груди слегка свешивались набок. Хотел бы я быть массажистом. Уж я бы постарался, поскольку то, что он делает сейчас, она скорее всего ощущает.
Груди он тоже массировал. Правда, сосков не касался, но, надавливая большими пальцами на ключицу, сдвигал их книзу. Потом возвращал на место, отчего они шевелились, и я догадался: это он делает для себя. Вряд ли такому учат: слишком уж неприлично. Но Джун, лежавшей с закрытыми глазами, это, похоже, нравилось, и я мысленно выдал ему разрешение. Должен же он, доставляя ей удовольствие, что-нибудь с этого поиметь? Как минимум эрекцию.
Не отходя от окна, я наблюдал за ними до конца сеанса. Он помог Джун сесть, — когда она садилась, ее взгляд упирался прямо в мои окна. Она потянулась, подняв руки над головой, и улыбнулась. Быстрым движением, так, чтобы массажист, занятый в это время креслом, ничего не заметил, Джун взялась обеими руками за колени и развела ноги. Для меня.