Алая буква (сборник)
Шрифт:
Не раз мистер Диммсдэйл поднимался на кафедру с целью не спускаться с нее, пока не произнесет подобных слов. Не раз он прочищал горло и делал долгий, глубокий, трепещущий вдох, который должен был вернуться в мир отягченный самым темным секретом его души. Не раз – да нет, куда больше сотни раз – он действительно говорил! Говорил! Но как? Он говорил своим слушателям, что он подлинная мерзость, худший из худших, самый ужасный из грешников, мерзость, сущность невообразимого беззакония и лишь благодаря чуду его гнусное тело еще не корчится перед их глазами в огне, ниспосланном яростью Всемогущего! Разве можно было бы выразиться яснее? Почему же люди не поднимались со своих скамей, повинуясь общему импульсу, и не сбрасывали его с кафедры, которую он осквернил? Но нет, они этого не делали. Они все слышали, но лишь восхищались им еще больше. И не догадывались, какая мрачная суть крылась в этих самоуничижительных словах. «Благочестивый юноша! – шептались они между собой. Святой на земле! Увы! Если он приписывает подобную грешность своей белоснежной душе, какой же жуткий спектакль являла бы ему твоя душа или моя!» Священник отлично знал – столь тонким и полным раскаяния лицемером он был! – в каком свете увидят его неясную исповедь. Он стремился обмануть себя, успокоить
Внутреннее беспокойство толкнуло его к практикам, больше соответствовавшим старой, испорченной вере Рима, нежели чистому свету церкви, в которой он был рожден и воспитан. В тайном чулане, запертом на ключ, хранилась окровавленная плеть. И часто этот протестантский и пуританский богослов хлестал ею собственные плечи, горько смеясь над собой в процессе и наказывая себя еще безжалостней за свой горький смех. Он привык, так же как и многие иные благочестивые пуритане, поститься – однако, в отличие от них, не для того, чтобы очистить тело и стать лучшим проводником божественного света, – со всей строгостью, пока колени не начинали дрожать от слабости. Пост был для него актом покаяния. Он проводил бдения, ночь за ночью, иногда в полной темноте, иногда при слабом свете ламы, а порой вглядываясь в собственное лицо в зеркале при самом ярком свете, который мог на себя навести. И подобным образом он постоянно проводил самонаблюдения, которыми мучился, но не мог очистить себя. В длительных бдениях разум его зачастую работал быстрее и видения словно летели перед ним, некоторые неразборчиво, слабо светясь собственным светом в дальнем сумраке комнаты, некоторые более ясно и совсем рядом с ним, в зеркале. Вот являлась толпа дьявольских форм, которые ухмылялись и насмехались над бледным священником, маня его за собой; вот группа сияющих ангелов, тяжело, словно под бременем печали, взлетавших вверх, но становившихся все более эфемерными в отдалении. Затем являлись почившие друзья его юности и его седобородый отец, который хмурился, как святой, и мать, которая отворачивалась, проходя мимо Призраком матери – эфемерной фантазией о матери, – и все же, мне кажется, она могла бы бросить полный сожаления взгляд на своего сына! А вот по комнате, которую призрачные мысли делали еще мрачнее, скользила Эстер Принн с маленькой Перл в алом платьице и указывала пальцем вначале на алую букву на своей груди, а затем на грудь самого священника.
Ни одному из этих видений не удавалось полностью его обмануть. В любой момент усилием воли он мог увидеть материальное сквозь их туманную эфемерность и убедить себя, что они по природе своей не осязаемы, как вот тот стол из резного дуба или большой квадратный том откровений, в кожаном переплете с бронзовыми застежками. Но при всем этом они были, в определенном смысле, самыми искренними и материальными мыслями, приходившими к несчастному священнику. Невозможно описать словами страдания жизни, столь лживой, ведь она крадет всю силу и суть из окружающей нас реальности, что предназначена Небесами для питания и радости духа. Для лживого человека весь мир становится фальшивым – и неосязаемым, – мир просто утекает сквозь пальцы. А сам он, если долго показывает себя в ложном свете, становится тенью или со временем перестает существовать. Единственной правдой, что продолжала дарить мистеру Диммсдэйлу ощущение реальности на земле, было страдание его души, что налагало истинную печать на всю его внешность. Если бы он хоть раз нашел в себе силы улыбнуться или нацепить лицемерную мину радости, он перестал бы существовать!
В одну из тех отвратительных ночей, на которые мы слабо намекнули (но воздержимся от подробного описания), священник поднялся со стула. Новая мысль осенила его. И в этой мысли он мог обрести мгновение покоя. Одевшись с тщательностью, которая полагалась обычно для публичных богослужений, и с точностью в той же манере, он мягко спустился по лестнице, отпер дверь и вышел.
12
Бдение священника
Шагая в некоем подобии сна, как казалось, и, возможно, действительно под влиянием некоего вида сомнамбулизма, мистер Диммсдэйл достиг места, где уже несколько лет назад Эстер Принн пережила свои первые часы публичного унижения. Та же платформа или эшафот, черная и покрытая потеками от гроз и солнца минувших лет, истертая подошвами череды грешников, что с тех пор поднимались сюда, все так же стояла под балконом молельного дома. Священник поднялся по ступеням.
Это была темная ночь в начале мая. Нетронутый покров облаков окутывал все небо от зенита до горизонта. Если бы та же толпа, стоявшая, глазея на наказание Эстер Принн, собралась сейчас, в темноте полуночи никто не смог бы различить ни лица над эшафотом, ни едва видных очертаний человеческой фигуры. Весь город спал. И не было риска разоблачения. Священник мог стоять там, если желал, пока утро не загорится на востоке, без малейшей опасности, помимо холода и сырости ночного воздуха, что пробирала до костей и могла сковать суставы ревматизмом, а горло забить кашлем и катаром, тем самым обманув аудиторию, ожидавшую завтрашних молитв и проповеди. Ни один взгляд не мог видеть его, не считая того недремлющего, что видел его в чулане с кровавой плетью. Так почему же тогда он пришел сюда? Что это, как не насмешка над покаянием? О да, то была насмешка, но душа его насмехалась сама над собой! Пародия, от которой краснели и плакали ангелы, а враги рода человечества разражались довольным смехом! Он был приведен сюда импульсом того Раскаяния, которое преследовало его повсюду и чьей сестрой и ближайшим компаньоном была Трусость, неминуемо заставлявшая его отступать, сжимая в дрожащей хватке в тот самый миг, когда иной импульс толкал его на грань разоблачения. Бедный страдающий человек! Какое право имел подобный слабый характер отягощать себя преступлением? Преступления принадлежат обладателям стальных нервов, в чьей воле либо вынести их, либо, при слишком сильном давлении, направить свою яростную дикую силу в доброе русло и сразу же искупить! А этот хрупкий и едва ли не самый чувствительный дух не мог ни того ни другого и все же постоянно пытался сделать то или иное, что переплеталось в один гордиев узел агонии, взывающей к небу вины и напрасного покаяния.
А потому, стоя на эшафоте в тщетной демонстрации искупления, мистер Диммсдэйл был охвачен великим ужасом, словно вся Вселенная пристально всматривалась в алую метку на его обнаженной груди, вырезанную над сердцем. В ту точку, воистину, уже долгое время впивался отравленный клык телесной боли. Без малейшего усилия воли и не в силах сдержать себя, он закричал; и этот вопль рванулся в ночь, отражаясь от стен домов, эхом отдаваясь в далеких холмах, словно компания дьяволов, заслышав вложенное в него страдание и ужас, решила поиграть со звуком, перебрасывая его то туда, то сюда.
– Свершилось! – пробормотал священник, закрывая лицо руками. – Весь город проснется и поспешит сюда, чтобы увидеть меня!
Но этого не случилось. Крик показался его собственному возбужденному слуху куда громче, чем это было на самом деле. Город не проснулся, или же, если проснулся, сонные горожане спутали его либо с отголоском кошмара, либо с шумом ведьм, чьи голоса в то время часто разносились над поселениями и одинокими коттеджами, когда шабаш проносился с Сатаной по воздуху. А потому священник, не услышав никакой суеты потревоженных, открыл глаза и оглянулся. В одном из окон спален губернаторской усадьбы, стоявшей в некотором отдалении на перекрестке с другой улицей, он заметил самог'o старого судью – с лампой в руке, в ночном колпаке и длинной белой ночной рубашке, окутывавшей фигуру. Тот выглядел призраком, которого без причины подняли из могилы. Крик, очевидно, обеспокоил его. В другом окне того же дома возникла старая миссис Хиббинс, сестра губернатора, тоже с лампой, в свете которой даже издали было видно, насколько кислое и недовольное у нее лицо. Вдова высунула голову в окно и с беспокойством посмотрела вверх. Без сомнения, эта почтенная леди-ведьма слышала крик мистера Диммсдэйла и перепутала его, по причине множественного эха и повторений, с воплями чертей и ночных колдуний, хорошо знакомых ей по лесным похождениям.
Заметив отсвет лампы губернатора Беллингема, старая леди быстро погасила собственную и исчезла. Возможно, взмыла в грозовые небеса. Священник больше не видел ее перемещений. Судья, внимательно оглядев темноту – в которой он мог рассмотреть не больше, чем в отверстии мельничного жернова, – отошел от окна.
Священник относительно успокоился. Его глаза, однако, вскоре заметили новый мерцающий свет, поначалу далекий, но постепенно приближающийся к нему по улице. Круг света выхватывал то столб, то забор сада, то решетчатый ставень, а затем водокачку с насосом и арочную дубовую дверь с железным молоточком, крыльцом которой служило грубое бревно. Преподобный мистер Диммсдэйл замечал все эти мимолетные мелочи и сознавал, что это его злой рок приближается в звуке уже различимых шагов и что через несколько минут свет фонаря выхватит из темноты его столь тщательно скрываемый секрет. Свет приближался, и преподобный увидел в его круге своего собрата священника – или, если быть более точным, своего духовного отца и дорогого друга – преподобного мистера Уилсона, который, как догадывался мистер Диммсдэйл, возвращался с молитвы у одра умирающего. Так и было. Добрый старый священник недавно вышел из комнаты, где умирал губернатор Уинтроп, в тот самый час отправившийся в мир иной. И теперь добрый отец Уилсон шагал домой, окруженный, как подобает святым персонажам давних времен, ярким нимбом, что прославлял его во мраке ночных грехов, – словно усопший губернатор оставил ему в наследство свою благодать или же дальний свет небесного города, к вратам которого провожали пилигрима, осиял священника! Свет этого фонаря, подтолкнувший мистера Диммсдэйла к описанным выше сравнениям, заставил его улыбнуться – нет, почти рассмеяться своей фантазии – и затем задуматься, не сходит ли он с ума.
Когда преподобный мистер Уилсон проходил у эшафота, одной рукой натягивая капюшон плаща, а другой удерживая фонарь на уровне груди, священник едва сдержался, чтобы не заговорить…
– Доброго вам вечера, почтенный отец Уилсон. Подойдите сюда, прошу, и уделите мне некоторое время!
О Небо! Неужели мистер Диммсдэйл действительно заговорил? На миг он сам поверил в том, что эти слова сорвались с его губ. Но они прозвучали лишь в воображении. И почтенный отец Уилсон продолжал неторопливо шагать дальше, внимательно всматриваясь в грязную тропку под ногами, так и не повернув головы к позорному эшафоту. Когда дрожащий свет фонаря поблек вдали, священник понял, по охватившему его головокружению, что последние несколько минут стали для него кризисом жуткого волнения, хотя сознание все же невольно попыталось облегчить свои страдания самообманом.
Вскоре после этого мрачное подобие чувства юмора вновь уступило мрачным фантомам мыслей. Он чувствовал, как немеют конечности от непривычного холода ночи, и начинал сомневаться, что сможет спуститься по лестнице эшафота. Утро могло застать его здесь. Весь квартал начнет просыпаться. Самая ранняя пташка, что появится в утреннем сумраке, увидит очертания фигуры на эшафоте и, разрываясь между тревогой и любопытством, начнет стучать в одну дверь за другой, призывая всех увидеть призрака – ведь именно призраком покажется ему стоящий – какого-то покойного преступника. Сумеречная суматоха будет лететь от дома к дому. Затем, когда утренний свет станет ярче, проснутся патриархи семей в своих фланелевых пижамах и замужние дамы, не останавливаясь, чтобы сменить ночные рубашки на платья, поспешат сюда. Все племя почтенных людей, ранее не замеченных даже в растрепанности прически, предстанет на этой площади во всем беспорядке ночных кошмаров. Старый губернатор Беллингем поспешно выйдет сюда, криво застегнув свои брыжи эпохи короля Якова, а с ним и миссис Хиббинс, с лесными травами, прилипшими к подолу юбок, еще более кислая, чем обычно, потому что не сомкнула глаз после ночной скачки; и добрый отец Уилсон тоже, проведя половину ночи у постели умирающего, встревоженный и болезненный от раннего подъема, выдернувшего его из сна о горних высях. С ними наверняка придут старейшины и дьяконы из церкви мистера Диммсдэйла и юные девы, которые так восхищались своим священником, что возвели ему храмы в своих белых грудях, которые теперь, в спешке и смятении, едва ли успеют прикрыть платками. Все жители города вскоре будут спотыкаться о пороги и поворачивать пораженные и испуганные лица в сторону эшафота. Кого они увидят там, окрашенного в алый цвет лучами восходящего солнца? Кого же еще, как не преподобного Артура Диммсдэйла, замерзшего до полусмерти, оглушенного своим позором, стоящего там, где когда-то стояла Эстер Принн!