Алая буква (сборник)
Шрифт:
Но дитя не оставило попыток узнать о букве. Два или три раза, пока они с матерью шли домой, и столько же за ужином, и когда Эстер укладывала ее спать, и вновь после того как она, казалось бы, крепко заснула, Перл поднимала голову, и лукавство светилось в ее темных глазах.
– Мама, – говорила она, – что означает алая буква?
А затем на следующее утро, сразу же едва проснувшись и оторвав голову от подушки, вновь задала вопрос, который непостижимым образом связывала со своими исследованиями алой буквы:
– Мама! Мама! Почему священник прижимает руку к сердцу?
– Придержи язык, дерзкая девчонка! – ответила ей мать с суровостью, которой никогда не позволяла себе раньше. – Не дразни меня, иначе я запру тебя в темном чулане!
16
Лесная прогулка
Эстер Принн осталась непреклонна в своей решимости уведомить мистера Диммсдэйла, ценой любой явной боли и скрытых последствий, об истинном характере человека, который подобрался к нему так близко. Однако уже несколько дней она тщетно искала возможности обратиться к нему во время одной из созерцательных прогулок, которые, как она знала, священник привык совершать на побережье полуострова или в лесистых холмах, прилегающих к поселению. Не случилось бы никакого скандала или пятна на священной белизне доброго имени пастора, если бы она посетила его в его же кабинете, где многие грешники время от времени исповедовались в преступлениях столь же глубоких и темных, как и отмеченное алой буквой. Однако, отчасти потому, что она боялась тайного или явного вмешательства старого Роджера Чиллингворса, отчасти потому, что ее собственное беспокойное сердце видело подозрения там, где их не могли ощутить другие, отчасти же потому, что ей и священнику требовался целый мир вокруг, чтобы продолжать дышать, оставаясь наедине, – по этим причинам Эстер никогда не задумывалась о встрече с ним в меньшем уединении, чем под открытым небом.
Наконец, приглашенная в комнату больного, к которому преподобного Диммсдэйла звали для молитвы, она узнала, что пастор ушел еще вчера навестить проповедника Элиота, живущего среди обращенных индейцев. Вернуться он должен был завтра днем, к определенному часу. А потому на следующий день Эстер взяла маленькую Перл – которая была обязательной спутницей во всех путешествиях матери, каким бы неуместным оказывалось ее присутствие, – и заблаговременно вышла ему навстречу.
Дорога, по которой две путницы проследовали с полуострова на материк, представляла собой всего лишь утоптанную тропинку. Она вилась и тянулась в таинственный девственный лес. Густая чаща темного леса смыкалась по обе стороны тропинки, оставляя лишь редкие проблески неба над головой, и Эстер казалось, что этот образ прекрасно подходит к духовной дикости, в которой она столь давно заплутала. День оказался холодным и мрачным. Над головой тянулись серые тучи, время от времени разгоняемые ветром настолько, что бродячие лучики солнца могли то здесь, то там озарить одинокой игрой предстоящий путь. Ускользающая яркость всегда оказывалась в дальнем конце длинной просеки. Играющий луч – слабый проблеск в общей меланхолии места и времени – исчезал раньше, чем они успевали подойти, оставляя место, на котором танцевал, еще более мрачным, поскольку путницы надеялись увидеть в нем солнечный свет.
– Мама, – сказала маленькая Перл, – солнышко тебя не любит. Оно убегает и прячется, потому что боится чего-то на твоей груди. Вот, смотри! Вон там оно играет вдалеке. Постой здесь, а я побегу вперед и поймаю его. Я всего лишь ребенок. От меня оно не убежит, я же пока ничего не ношу на груди!
– Надеюсь, что никогда и не будешь носить, дитя мое, – ответила Эстер.
– А почему нет, мама? – спросила Перл, останавливаясь, хотя уже сорвалась на бег. – Разве она не появится сама по себе, когда я вырасту взрослой женщиной?
– Беги, дитя, – подогнала ее мать. – И поймай солнышко. Оно скоро исчезнет.
Перл побежала вперед, и Эстер улыбнулась, глядя, как та действительно поймала солнышко и остановилась, смеясь, в самом центре луча, подсвеченная его потоком, искрящаяся живостью и радостью от быстрого бега. Свет задержался на одиноком ребенке, словно радуясь найти товарища по играм, и не исчезал, пока мать не подошла почти что к самой границе очерченного солнцем круга.
– Он сейчас пропадет, – сказала Перл, качая головой.
– Смотри! – ответила Эстер, улыбаясь. – Я могу протянуть руку и тоже его поймать.
Но стоило ей попытаться, как солнечный свет исчез; и в чертах Перл проступило такое яркое и лукавое выражение радости, что матери почти показалось, что девочка вобрала его в себя и снова выпустит на волю, освещая свой путь, как только они окажутся в сумерках чащи. Из всех присущих девочке черт Эстер больше всего поражалась этой новой и цельной жизненной силе, постоянной живости ее духа: девочка была неподвластна печали, которую наследуют в наши дни почти все дети, как золотуху от всех злосчастий своих родителей. Возможно, и эта живость была болезнью, наследием той дикой силы, с которой Эстер преодолевала свои горести до рождения Перл. То несомненно была сомнительная черта, придающая детскому характеру тяжелый металлический блеск. Она хотела как некоторые люди хотят всю жизнь, чтобы горе глубоко проникло в нее, и тем очеловечило, сделав способной на сострадание. Но у маленькой Перл еще было время до этого изменения.
– Пойдем, дитя! – сказала Эстер, глядя туда, где Перл продолжала стоять в сиянии солнца. – Мы немного посидим в лесу и отдохнем.
– Я не устала, мама, – ответила ей девочка. – Но ты можешь посидеть, пока рассказываешь мне историю.
– Историю? – воскликнула Эстер. – О чем же?
– О, историю о Черном Человеке, – ответила Перл, хватаясь за платье матери и поднимая взгляд, полный одновременно доверчивости и лукавства.
– О том, как он бродит по этому лесу и носит с собой большую тяжелую книгу с железными скобами; и о том, как этот жуткий Черный Человек предлагает свою книгу и железное перо всем, кто встретит его среди лесных деревьев, и они пишут в ней свои имена собственной кровью, а потом он оставляет на их груди метку. Ты когда-нибудь встречала Черного Человека, мама?
– И кто же рассказал тебе эту сказку, Перл? – спросила ее мать, опознав распространенные предрассудки того времени.
– Старая дама у камина в том доме, где мы были прошлой ночью, – сказала девочка. – Но она думала, что я сплю, когда говорила это. Она сказала, что тысячи и тысячи людей встречали его здесь и были записаны в книгу, и получили свои метки. А среди них была та вредная леди, миссис Хиббинс. И, мама, та старая дама говорила, что алая буква на твоем платье тоже знак Черного Человека и что она светится красным пламенем, когда ты встречаешься с ним в полночь, здесь, в лесу. Это правда, мама? Ты правда ходишь к нему сюда по ночам?
– А ты когда-нибудь просыпалась и видела, что меня нет? – спросила Эстер.
– Нет, я такого не помню, – ответила девочка. – Если ты боишься оставлять меня в коттедже, то ведь можешь взять с собой. Я с удовольствием пойду! Но, мама, скажи мне! Есть такой Черный Человек? И ты с ним действительно встречалась? Это его метка?
– Оставишь ли ты меня в покое, если я отвечу тебе?
– Да, если ты все мне расскажешь, – откликнулась маленькая Перл.
– Один лишь раз в жизни я встретила Черного Человека! – сказала ей мать. – И эта алая буква – его метка!
Разговаривая вот так, они успели зайти довольно глубоко в лес и скрыться из вида любого случайного проезжего по этой лесной дороге. Там они сели на огромную кипу мха, которая в предыдущем столетии наверняка была гигантской сосной; корни и ствол ее тонули в тени, а верхушка касалась облаков. Путницы решили отдохнуть в маленькой ложбине, края которой, покрытые опавшей листвой, служили берегами ручью, что тек посредине, в ложе из опавших и утонувших листьев. Деревья, нависавшие над ним, время от времени роняли большие ветки, которые душили поток, в некоторых местах создавая водовороты и черные омуты, в то время как в других, более светлых и оживленных местах дно устилала галька и коричневый искрящийся песок. Проследив взглядом изгибы ручья, они смогли рассмотреть отраженный водой свет в отдалении, но затем ручей терялся бесследно среди подлеска и путаницы древесных стволов, иногда перемежавшихся большими скалами в наносах серого лишайника. Все эти гигантские деревья и глыбы гранита словно специально пытались скрыть русло ручья от посторонних взглядов, будто опасаясь, что в бесконечной своей болтливости он вынесет тайны из сердца древнего леса, откуда течет, или отобразит их видениями на гладкой поверхности пруда. И действительно, в своем стремлении вперед ручеек продолжал журчать и шептать, мягко, тихо, успокаивающе, но при этом печально, как мог бы шептать ребенок, проводящий все детство без игр и не знающий, как можно радоваться в таких печальных обстоятельствах и мрачном свете.