Алая буква (сборник)
Шрифт:
Поистине сложно было представить, что возникнут серьезные подозрения в убийстве или же малейшие основания для обвинения в содеянном любого отдельно взятого присутствующего. Положение, богатство и выдающаяся личность покойного должны были стать причиной тщательного расследования всех неясных обстоятельств. Однако в документах ни о каком расследовании не упоминается, а потому мы смело можем предположить, что оно не проводилось. Предания – которые порой доносят правду, упущенную историей, но куда чаще являются лишь нелепыми толками, которые раньше рассказывались у каминов, а в наше время наполняют газеты, – предания виновны во всех расхождениях фактов. В прощальной проповеди на похоронах полковника Пинчеона, которая была опубликована и дошла до наших дней, преподобный мистер Хиггинсон упоминает в числе множества добродетелей выдающегося покойного и счастливую своевременность его смерти. Полковник выполнил свой долг – достиг высочайшего успеха, род его и будущие поколения обрели достойную основу под ногами и надежную крышу над головой на много веков вперед; какой же шаг оставался столь доброму человеку, кроме последнего шага с грешной земли к золотым вратам Неба? Благочестивый священник наверняка выбрал бы иные слова, будь у него хоть малейшее подозрение в том, что полковник отошел в мир иной не по собственной воле, а по воле жестокого убийцы.
Семейство полковника Пинчеона на момент его смерти, казалось, было обеспечено состоянием, достаточным для безбедного существования при всей нестабильности человеческого положения. И можно было смело предположить, что течение времени скорее преумножит и укрепит их процветание, нежели истощит и уничтожит. Ведь его сын и наследник не только немедленно вступил в права владения богатым поместьем, но и, как было известно, благодаря своему мужеству в боях с индейцами получил в безвозмездный дар от законодательного собрания немалый, пока еще не исследованный и не измеренный участок восточных земель. Эти владения – которые вполне поддавались почти точному измерению – составляли большую часть того, что ныне известно как округ Уолдо в штате Мэн, и по европейским меркам превышали размеры герцогства, если не земель наследного принца. Когда непроходимый лес, в те времена все еще покрывавший его владения, уступил бы – а он неминуемо должен был уступить, пусть даже многие годы спустя, – золотому плодородию человеческой культуры, он стал бы источником неисчислимого богатства наследников Пинчеонов. Проживи полковник еще несколько недель, он наверняка употребил бы свое политическое влияние и мощные связи дома и за морем, чтобы завершить все необходимые приготовления для реализации этого плана. Однако, несмотря на поздравительную эпитафию доброго мистера Хиггинсона, то был единственный шаг, который полковник Пинчеон, расчетливый и дальновидный человек, не успел довести до конца. Для дела перспективной территории, он без сомнения, умер слишком рано. Сыну полковника не хватало не только выдающегося положения отца, но таланта и силы характера, чтобы достичь того же, потому он не представлял политического интереса, а чистая справедливость или законность притязаний после кончины полковника оказались не столь очевидны, как при его жизни. Некое связующее звено выпало из цепи событий, и его никто не сумел найти.
Пинчеоны искренне старались, не только тогда, но и в разные периоды практически всего следующего века, получить то, на что так упрямо продолжали заявлять свои права. Но с течением времени территория была частично пожалована более привилегированным людям, частично расчищена и освоена новыми поселенцами. Эти последние, заслышав о Пинчеонах, смеялись над самой мыслью о том, что человека можно наделить правом – силой лишь заплесневелых пергаментов, поблекшими подписями губернаторов и законников, давно почивших в забвении, – на земли, которые они или их отцы отвоевывали шаг за шагом своим собственным тяжким трудом. Эта неоправданная заявка, следовательно, существовала лишь в виде передающегося из поколения в поколение абсурдного заблуждения по поводу важности их семьи, крайне характерного для Пинчеонов. Самые бедные члены семейства могли благодаря этому чувствовать себя так, словно унаследовали дворянство и вскоре получат богатство принцев, способное подтвердить титул. В лучших представителях рода эта особенность проявлялась в поистине идеальной возвышенности над грубой материей жизни земной, при этом не лишая их истинно ценных качеств. У менее благородных собратьев упоминание о наследии лишь увеличивало склонность к зависимости и неповоротливости и заражало своих жертв тенью надежды избавиться от усилий в ожидании реализации их мечты. Заявление о правах уже стерлись из памяти общества, но еще годы и годы спустя Пинчеоны сверялись с древней картой полковника, на которой весь округ Уолдо был отображен в первозданной лесистой дикости. Там, где древний картограф нарисовал леса, озера и реки, они отмечали расчищенные участки, точками обозначали селения и города, подсчитывая постоянно растущую ценность всей территории, словно все еще было возможно сформировать для себя королевство.
Почти в каждом поколении, однако, случался один потомок, одаренный порцией острого ума, жесткости и той самой практической энергии, которой так отличался достойный предок. Его характер можно было проследить в той же четкости и мере, словно сам полковник, пусть и слегка измельчавший, был награжден своего рода прерывистым бессмертием на земле. В две или три эпохи, когда состояние семьи истощалось, подобное проявление наследных качеств в представителе их рода возбуждало традиционные слухи в обществе и среди своих: «Вот снова ожил старый Пинчеон! Теперь Дом с Семью Шпилями поменяет черепицу!» От отца к сыну Пинчеоны все так же наследовали странную преданность родовому поместью. Однако по тем или иным причинам и по соображениям, которые слишком плохо обоснованы, чтобы предать их бумаге, писатель искренне верит, что многие, если не большинство, владельцев этого особняка страдали от моральных сомнений в праве им обладать. С точки зрения закона право было безупречно, однако страх перед Мэттью Молом тяжкими шагами следовал из прошлого в грядущее, вызывая муки совести у Пинчеонов. Если так, то нам не остается ничего иного, как задаться жутким вопросом: не каждый ли наследник владений – знающий о плохом и не желающий исправить его, – совершал заново великий проступок своего предка, навлекая на себя те же последствия? А если предположенное нами – правда, то не искренней было бы сказать, что семейство Пинчеон унаследовало великое несчастье вместо богатства?
Мы уже намекали, что не будем отслеживать всю историю семейства Пинчеон и его непрерывной связи с Домом с Семью Шпилями; не будем также показывать, словно в волшебном фонаре, как ветшал и поддавался течению лет сам почтенный их особняк. Что же касается внутренней его жизни, то большое мутное зеркало раньше висело в одной из комнат и, по преданиям, таило в своих глубинах тени всех, кто когда-либо в нем отражался, – и самого старого полковника, и многих его правнуков; некоторых – в старинных детских платьицах, иных – в расцвете женской красоты и мужской силы или же покрытых морщинками зимней поры жизни. Знай мы секрет этого зеркала, то с удовольствием сели бы перед ним, перенося откровения на страницы книги. Но было и предание, для которого крайне сложно найти основание: о том, что наследники Мэттью Мола также обладают связью с загадкой зеркала и что каким-то волшебным образом они могут извлечь из глубин стекла все образы покойных Пинчеонов, но не такими, как видел их мир, и не в лучшие и самые счастливые их часы, но совершающими вновь и вновь какое-то грешное дело или в период самых жестоких своих страданий. Без всяких сомнений, воображение общества долго не могло отвлечься от дел старого пуританина Пинчеона и колдуна Мола, проклятье которого слетело с эшафота в людскую память и, что не менее важно, стало частью наследия Пинчеонов. Стоило одному из семьи всего лишь прочистить горло, и рядом стоящий скорее всего тут же шептал, отчасти серьезно, отчасти в шутку: «Он будет напоен кровью Мола!» Внезапная смерть Пинчеона, случившая сотню лет назад при таинственных обстоятельствах, лишь усилила общее мнение по данному вопросу. Более того, считали зловещим и мерзким то, что портрет полковника Пинчеона – согласно, как говорили, его завещанию, – так и остался висеть в комнате, где он погиб. Жесткие, неумолимые черты покойника, казалось, оказывали злобное влияние на его потомков, и столь темной была его тень, что никакие благие мысли и цели не могли расцвести у его портрета.
Внимательный ум не обманется суевериями, если мы метафорически скажем, что призрак почившего предка – и, возможно, это является частью его наказания – зачастую обречен становиться злым гением для своей семьи.
Иными словами и вкратце, Пинчеоны почти два века были подвержены внешним невзгодам куда меньше, чем большинство иных семей Новой Англии в течение того же периода времени. Обладая крайне выраженными родовыми чертами, они все же переняли и общие свойства маленького сообщества, в котором обитали: города, известного своими скромными, прямыми, порядочными и любящими свой дом жителями, симпатии которых отличались некоторой ограниченностью, но все же охватывали время от времени крайне странных людей и куда более странные обстоятельства, чем в иных краях. Во время Революции Пинчеон той эпохи принял сторону короля, стал беглецом, но был прощен и вернулся как раз вовремя, чтобы спасти Дом с Семью Шпилями от конфискации. За последние семьдесят лет самым выдающимся событием в семейной хронике Пинчеонов стала самая большая беда, которая только может постичь семью: жестокая смерть – как было решено – одного члена рода от руки другого. Определенные обстоятельства этого фатального события неизменно указывали на племянника убитого. Юношу допросили и обвинили в убийстве, но либо случайная природа доказательств, либо, возможно, неопределенные сомнения одного из обвинителей, либо – аргумент, который в республике обрел больший вес, чем когда-либо при монархии, – высокое положение и политическое влияние знакомых преступника позволили заменить смертную казнь пожизненным заключением. Говорят, что это случилось примерно за тридцать лет до начала нашего повествования. А позже пошли слухи (которым верили немногие, но которыми очень интересовались несколько человек) о том, что этот давно почивший преступник по той или иной причине был возвращен живым из могилы.
Необходимо отметить парой слов и жертву того почти позабытого убийства. Он был старым холостяком и обладателем большого состояния помимо дома и родового поместья, включавшего остатки старинной собственности Пинчеонов. Постоянно пребывая в эксцентричном или меланхоличном расположении духа и много времени проводя за изучением старых записей и прослушиванием семейных легенд, он, по свидетельствам очевидцев, пришел к заключению, что Мэттью Мола, колдуна, совершенно несправедливо лишили владений и жизни. А раз уж он, старый холостяк, оказался владельцем нечестно нажитого участка земли – запятнанного старой, глубоко въевшейся кровью, которую все еще может учуять совесть, – возник вопрос, не нужно ли ему, пусть даже с сильным запозданием, возместить Молам нанесенные убытки. Для человека, настолько живущего в прошлом и так мало в настоящем, как этот одинокий старый холостяк, любящий древности, полтора века не казались таким уж значительным периодом, чтоб помешать исправлению причиненного зла. Те, кто лучше всего его знал, искренне верили, что старик действительно решился на крайне эксцентричный шаг – отдать Дом с Семью Шпилями потомку Мэттью Мола, к невыразимому ужасу собственных родственников, заподозривших в старике эту решимость. Их усилия возымели свой эффект, и старик на время забыл о своем решении, но все боялись, что после смерти, в своем завещании он выполнит обещание, которому так успешно мешали при его жизни. Но не бывает человеческого поступка более редкого, несмотря на все несправедливости и провокации, чем лишение собственных родственников наследства. Люди могут любить других куда сильней, чем почитать родственников, – к последним они могут питать отвращение вплоть до ненависти, – и все же на пороге смерти оживает сильнейшее ощущение родства, которое заставляет завещателя отписывать свое владение следующему в роду, согласно привычке столь древней, что она кажется ровесницей самой природы. Во всех Пинчеонах это чувство жило почти с одержимой силой. Честность старого холостяка была не в силах одолеть традиции, и, соответственно, после его смерти семейный дом и большая часть богатств перешла во владение следующего в роду.
То был племянник, кузен несчастного юноши, которого обвинили в убийстве дяди. Новый наследник в период своего вступления в права считался крайне безалаберным юнцом, однако после он смог превратиться в чрезвычайно респектабельного члена общества. Поистине, он воплотил больше наследных качеств и поднялся в свете гораздо выше, нежели удавалось любому из их рода со времен прародителя-пуританина. В расцвете своих сил он посвятил себя изучению закона и проявил врожденную расположенность к государственной службе, впечатленный ситуацией в давнем неправедном суде, что позволило ему получить, пусть и не самым честным путем, крайне желанное звание судьи. Позже он занялся политикой и прослужил два созыва Конгресса, став выдающейся фигурой в обеих палатах законодательных органов штата. Судья Пинчеон, без сомнения, был гордостью своего рода. Он выстроил себе усадьбу в нескольких милях от родного города и проводил б'oльшую часть времени, свободного от служения обществу, в образцовой добродетели и благочестии – так, по крайней мере, описывали его жизнь газеты накануне выборов, – как пристало христианину, доброму горожанину, садоводу и джентльмену.
В свете процветания судьи поблекли все немногие оставшиеся Пичнеоны. В отношении естественного прироста его род не преуспел, скорее уж казалось, что семейство вымирает. Оставшимися живыми его представителями были, во-первых, сам судья, единственный его выживший сын, путешествующий по Европе, затем узник, упомянутый ранее, уже тридцать лет пребывающий в тюрьме, и сестра последнего, которая обитала, крайне уединенно, в Доме с Семью Шпилями, полученном в пожизненное пользование согласно воле старого холостяка. Ее считали очень бедной, но это, казалось, был ее добровольный обет, поскольку ее богатый кузен, судья, неоднократно предлагал ей все жизненные блага – и в старом доме, и в его собственном новом жилище. Последним и самым младшим представителем рода Пинчеонов была деревенская девушка семнадцати лет, дочь еще одного кузена судьи, который женился на юной женщине без рода и собственности и рано скончался в полной бедности. Его вдова недавно снова вышла замуж.
Что же касается наследников Мэттью Мола, то его род считался уже вымершим. Довольно долгий период времени после гонений на ведьм Молы продолжали жить в городе, где их прародитель встретил столь несправедливую смерть. Судя по всему, они были тихими, честными, добропорядочными людьми и не таили зла ни на отдельных людей, ни на общество, причинившее им столько горя, и, даже если у семейного камина от отцов к детям передавалась враждебность воспоминаний о судьбе колдуна и утраченном наследии, открыто и на людях Молы ни разу ее не выражали. Они вели себя так, словно забыли, что Дом с Семью Шпилями тяжело опирается на основание, когда-то по праву принадлежавшее им. Было нечто настолько массивное, стабильное и почти непреодолимо располагающее к себе во внешней демонстрации высокого положения и богатства, словно само их существование обеспечивало им все необходимые права; столь убедительна была подтасовка права, что мало кто из бедных и незнатных находил в себе моральные силы сомневаться в нем, пусть даже в глубине души. То же происходит и в наше время – при том, что множество древних предрассудков уже отброшено, а в предшествовавшие Революции дни никто не сомневался, что аристократия победит, а чернь снова будет унижена. Следовательно, Молы так или иначе хранили свое недовольство в глубинах сердца. Они в целом были крайне бедны, равны в своем плебейском происхождении и прозябании, работали с безуспешным усердием мастеровыми, нанимались на верфи, ходили в море мачтовыми матросами, жили в разных местах города, работая за аренду жилья, и заканчивали свои дни в приютах для неимущих. И наконец, долго ковыляя по краю прозрачной лужи забытья, они погрузились в последнюю обитель, которая рано или поздно ждет членов любой семьи, не важно, богатой или нищей. Спустя тридцать лет ни городские записи, ни могильный камень, ни воспоминания и знания людей не сохранили и следа потомков Мэттью Мола. Его кровь могла еще где-то существовать, но медленное ее течение, столь видимое в далеком прошлом, совершенно не нарушало границ настоящего.