Алая буква (сборник)
Шрифт:
И все же в этом произведении автор решился – и, к счастью, не ему судить о том, насколько он преуспел, – по мере отпущенных ему сил придерживаться упомянутых границ. Точка зрения, с которой данное повествование можно определить как романтическое, лежит в попытке соединить минувшую эпоху с быстро ускользающей от нас современностью. Это легенда, которая поддерживает себя саму со времен, поблекших в далеком прошлом, и ныне предстает в ярком свете дня, сохранив, впрочем, свой легендарный флер, который читатель, согласно своим предпочтениям, может и не заметить или же позволить ему почти неосязаемо окутывать события и персонажей, придавая им более художественный эффект. Повествование, возможно, соткано из настолько непритязательного материала, что нуждается в этом эффекте, и в то же время его достижение усложняется.
Многие писатели с особенной силой упирают на определенный моральный посыл, который стремятся воплотить в своих работах.
Не лишенный этой особенности, автор тоже вывел в произведении мораль – истину о том, что злые дела одного поколения продолжают жить в поколениях грядущих и, утратив все преимущества, предстают чистым неконтролируемым злом, а потому автор будет необычайно рад, если его роман сможет убедить человечество – или пусть даже одного человека – в том, насколько безрассудно обрушивать на головы несчастного потомства лавину нечестно нажитого имущества, которое будут калечить и давить наследников, пока не распадется в изначальный прах. По правде говоря, однако, автор не льстит своему воображению надеждой подобного рода. Когда романы действительно учат чему-либо или производят иные заметные действия, оный процесс зачастую куда искуснее и тоньше вполне очевидного. Автор решил, что едва ли стоит безустанно пронзать историю железным прутом морали – или, скорее, сравним это с булавкой, пронзающей бабочку, – чтобы лишить ее жизни и заставить застыть в неестественном и несуразном положении. Высшая истина, будь она честно, тонко, искусно вплетена в ткань повествования, становится ярче на каждом шагу и венчает финал развития художественного произведения, который может придать ему особый артистизм и славу, однако это не значит, что на последней странице послание выглядит более правдиво или очевидно, нежели на первой.
Читатель, возможно, может приписать вымышленным событиям этого произведения вполне реальное происхождение. Однако, насколько позволяла историческая связь – при всей своей слабости необходимая для замысла, – автор стремился тщательно избегать любых подобных проявлений. Не говоря уж об иных возражениях, это прежде всего открывает романтизм жестким и крайне опасным видам критицизма, заставляя плоды воображения сталкиваться с реальными обстоятельствами. Автор умышленно не собирался описывать местный уклад жизни или как-то иначе характеризовать общество, к которому питает должное уважение и естественную приязнь. Он верит, что не совершает непростительного проступка, прокладывая улицу, не нарушающую границы чьих-либо владений, присваивая участок земли, у которого не может быть видимого хозяина, и возводя дома из материалов, которые давно зарекомендовали себя при строительстве воздушных замков. Персонажи этой истории – хоть сами они приписывают себе древность рода и знатное положение, – на самом деле являются творениями автора, или, по крайней мере, авторской смесью тех или иных черт; их добродетели не могут принести блеска славы, а их пороки ни в малейшей степени не могут очернить почтенный город, в котором они, по собственным убеждениям, обитают. И потому автор был бы рад, если бы – в особенности в той части света, которую он описывает, – книгу его читали как чистый романтический вымысел, куда более родственный облакам над головой, нежели любой пяди настоящей земли округа Эссекс.
Ленокс, 27 января 1851 года
1
Старое семейство Пинчеон
Посреди боковой улочки одного из городов Новой Англии стоит поблекший деревянный дом с семью островерхими шпилями, глядящими во все стороны света, и огромным составным дымоходом в центре. Это улочка называется улицей Пинчеон, и родовое поместье принадлежит старинной семье Пинчеон; толстый вяз, пустивший корни у самого крыльца, знак'oм всем, кто родился в городе, и зовется Вязом Пинчеонов. Время от времени посещая упомянутый город, я редко упускал возможность свернуть на улицу Пинчеон, чтобы прогуляться в тени этих двух древностей – огромного вяза и потрепанного погодой здания.
Вид этого почтенного особняка всегда казался мне схожим с человеческим лицом, не только несущим на себе следы внешних гроз и солнца, но выражающим также оставленные долгой бренной жизнью следы внутренних перемен. Если рассказать о ней должным образом, она составила бы историю не просто интересную, поучительную и захватывающую, но и настолько необычную, что могла бы показаться результатом художественного вымысла. Однако история эта не обойдется без цепи событий, которые тянутся в прошлое на целых два века, и, записанная в полном своем объеме, потянет на целый том или серию книг меньшего формата, которые благоразумнее было бы посвятить анналам всей Новой Англии того же периода. Следовательно, крайне важно сократить большую часть семейной истории, которая протекала под крышей старого дома Пинчеонов, известного также как Дом с Семью Шпилями. А потому, после краткого очерка об обстоятельствах, при которых был заложен фундамент этого дома, и беглого взгляда на его причудливый облик, почерневший от преобладающего восточного ветра и уже покрытый тут и там пятнами зеленого мха на крыше и стенах, мы перейдем к истинному сюжету нашей истории в эпоху не столь отдаленную от текущего дня. Однако связь с далеким прошлым сохранится – отсылка к забытым событиям и персонажам, к манерам, чувствам и мнениям, почти полностью канувшим в забвение, – которая, правильно представленная читателю, послужит иллюстрацией того, как много древнего материала таится под свежей штукатуркой новой человеческой жизни. Так из незначительной истины может быть извлечен немаловажный урок: действия минувшего поколения являются семенем, которое может принести – и обязательно принесет – добрые или злые плоды в далекие от его посева годы; и вместе с зернами того, что сами называют требованием момента, они неизменно сеют и желуди, которые прорастут пусть и нескоро, но могут затмить солнце их собственным потомкам.
Дом с Семью Шпилями, каким бы древним он ни выглядел, был не первым обиталищем цивилизованного человека на этом участке земли. Улица Пинчеон ранее носила куда более скромное название – улица Мол, по имени изначального обитателя этой земли, перед коттеджем которого пролегала коровья тропа. Природный источник мягкой и вкусной воды – редкое сокровище на опоясанном морем полуострове, где разместилось поселение пуритан, – ранее побудил Мэттью Мола построить хижину, крытую тростником, именно в этом месте, которое казалось слишком отдаленным от центра деревни. Однако по мере того, как город рос, через тридцать или сорок лет, участок с грубой хибарой внезапно приобрел крайнюю привлекательность в глазах одного выдающегося и облеченного властью человека, и тот начал заявлять крайне убедительные требования на него и большую часть прилегающих к нему земель, подкрепляя требования силой, данной ему законодательной властью. Полковник Пинчеон, заявитель, насколько можно судить по собранным остаткам знаний о нем, был человеком железной целеустремленности. Однако Мэттью Мол, хоть и был простым горожанином, оказался крайне упрям в защите того, что по праву считал своим, и на протяжении нескольких лет успешно оборонял пару акров земли, которую собственными руками отвоевал у дикого леса, превратив в свой сад и обитель. Письменных свидетельств этого раздора не осталось. Наша осведомленность зиждется в основном на семейных воспоминаниях. А потому было бы слишком смело и, возможно, несправедливо принимать окончательное решение в таких условиях, хотя кажется, по крайней мере, сомнительным то, что требования полковника Пинчеона стали чрезмерными в попытках завладеть небольшим наделом Мэттью Мола. Подобное подозрение изрядно подпитывает тот факт, что противостояние столь неравных противников – в период времени, когда, как бы мы его ни прославляли, личное влияние обладало куда большим весом, нежели сейчас, – растянулось на долгие годы и завершилось лишь после смерти обитателя спорного участка земли. Причина его смерти в наши дни оказывает совсем иное влияние на умы живущих, нежели полтора столетия назад. То была смерть, которая вдохнула странный ужас в скромное имя обитателя коттеджа, придав почти религиозную страсть необходимости распахать плугом место его обиталища и стереть его дом из памяти всех живущих.
Иными словами, старый Мэттью Мол был казнен за колдовство. Он стал одной из жертв жуткого заблуждения, которое должно научить нас помимо прочих моральных правил тому, что влиятельные классы – те, кто должен становиться вождями народа, – полностью подвержены всем ошибочным страстям, свойственным разъяренной черни. Священники, судьи, чиновники – самые мудрые, спокойные, благие представители своего времени – оказывались во внутреннем круге у эшафота, громче всех аплодировали кровавым зрелищам и последними сознавались в своих ужасных заблуждениях. В некоторой степени их извиняет полное отсутствие разборчивости в выборе обвиняемых, ведь судили не только бедных и старых, как это обычно бывало при судейском произволе, но людей всех рангов, даже равных себе, своих братьев и жен. Посреди такого вопиющего хаоса неудивительно, что столь незначительный горожанин, как Мол, прошел свой путь мученика до лобного места практически незамеченным в череде своих собратьев-страдальцев. Однако спустя много дней после того, как безумие жуткой эпохи утихло, многие помнили, как громко полковник Пинчеон присоединялся к общему призыву очистить землю от колдовства; и многие не упускали случая прошептать, что рвение, с которым он добивался осуждения Мэттью Мола, таило под собой личную неприязнь. Было общеизвестно, что жертва имела личную вражду с обвинителем, а потому осужденный заявлял, что его преследуют из-за земельного надела. В миг казни – с петлей на шее, глядя на полковника Пинчеона, сидящего на коне и мрачно наблюдающего за происходящим, – Мол обратился к нему с эшафота и произнес пророчество, которое история и семейные разговоры у камина сохранили дословно. «Господь, – сказал умирающий, указывая пальцем на своего врага и вглядываясь с жуткой миной в его бесстрастное лицо, – Господь напоит его кровью!» После смерти обвиненного в колдовстве его скромная хижина упала в руку полковника Пинчеона, как спелое яблоко. Однако, когда стало ясно, что полковник собирается построить семейное поместье – просторное, из массивных дубовых бревен, рассчитанное на то, что в нем будут обитать многие поколения его семьи, – на месте, где когда-то стояла бревенчатая хижина Мэттью Мола, многие сплетники поселения угрюмо качали головами. Не выражая вслух сомнений в том, что могущественный пуританин действовал во время описанных судебных процессов так, как положено человеку праведному и совестливому, они, однако, намекали, что он собрался построить дом на неспокойной могиле. Его поместье будет сложено из тех же бревен, что и хижина мертвого и похороненного колдуна; тем самым он позволит духу последнего проникнуть в новое жилище, в комнаты, куда будущие женихи будут приводить своих невест, где будут рождаться дети Пинчеонов. Ужас и мерзость преступления Мола, память о жутком его наказании очернят свежую штукатурку стен, слишком рано заразят их запахом старости и печали. Зачем же тогда – при том количестве земли вокруг, земли, усыпанной листьями девственного леса, – зачем полковнику Пинчеону предпочитать место, которое уже было проклято?
Но пуританский солдат и член магистрата был не таков, чтоб отступить от единожды продуманного плана; ни ужас перед призраком колдуна, ни любого рода сантименты его не касались. Если бы ему рассказали о плохом запахе, он мог бы прислушаться, однако противостоять злому духу на собственной земле он был вполне готов. Наделенный здравым смыслом, массивным и непоколебимым, как гранитные блоки, скрепленные, словно стальными тисками, упрямством и целеустремленностью, он следовал своему изначальному плану, не придавая значения преградам. Для любого рода щепетильности, свойственной более тонким натурам, полковник, как и большинство представителей его поколения и происхождения, был непробиваем. А потому он копал погреб и закладывал глубокий фундамент для будущего поместья на том самом квадрате земли, где сорок лет назад Мэттью Мол впервые сметал опавшие листья. Интересным и, по мнению некоторых, зловещим признаком стало то, что вскоре после начала строительных работ вода в вышеупомянутом источнике совершенно утратила вкус и чистоту. Возможно, при рытье нового подвала повредили родник, или на то была более туманная причина, но вода в колодце Мола, как продолжали его называть, стала жесткой и солоноватой. Такой она остается и по сей день, и любая живущая неподалеку старуха заверит вас, что она наградит расстройством кишечника всех, кто попробует утолить ею жажду.
Читатель может посчитать странным, что главным плотником на новой стройке оказался не кто иной, как сын того самого человека, чью мертвую хватку на этой почве сумел разжать магистрат. Вполне вероятно, что он был лучшим работником своего времени, или, возможно, полковник если и не решил пойти на уловку, то руководствовался неким более благородным чувством, открыто отрицая враждебность по отношению к наследнику поверженного противника. К тому же это не противоречит общей жесткости и равнодушию эпохи, в которой сын вынужден был зарабатывать честный пенни, или, точнее, полновесный кошель серебряных фунтов, у смертного врага своего отца. Так или иначе, Томас Мол стал архитектором Дома с Семью Шпилями и выполнял свой долг столь добросовестно, что сколоченные его руками бревна до сих пор держатся вместе.
Итак, великий дом был построен – столь знакомый автору по воспоминаниям, ведь с самого детства этот объект вызывал в нем любопытство: и как образец величественной архитектуры давно минувших веков, и как место событий куда более любопытных, чем могли бы произойти в одном из серых феодальных замков, – знакомый именно таким, пожелтевшим и ветхим от старости. И тем сложнее было представить яркую новизну, с которой он впервые встретил свой рассвет. Впечатления от его нынешнего состояния, отдаленного от того дня на сто шестьдесят лет, неизбежно затмевают картину, которую он являл собой в то утро, когда влиятельный пуританин пригласил весь город на окончание строительства. Церемония освящения, праздничная, равно как и религиозная, должна была состояться в тот день. После молитвы и проповеди преподобного мистера Хиггинсона состоялось хоровое пение псалмов, во многом вдохновляемое элем, сидром, вином и бренди, которые лились рекой; ожидали также целого быка, зажаренного на вертеле, или, по крайней мере, жаркого такого же веса, но разрезанного на более доступные порции. Олень, застреленный миль за двадцать от дома, был превращен в огромное количество мясных пирогов. Треска весом в шестьдесят фунтов, пойманная в заливе, растворилась в густом бульоне рыбной похлебки. Иными словами, дымоход нового дома, исторгая густой кухонный дым, широко разносил запах мяса, птицы, рыбы, вкусно приправленных пряными травами и луком. Сам запах подобного праздника, пробираясь в ноздри людей, становился приглашением и аперитивом.