Алая буква (сборник)
Шрифт:
К этому времени предварительная молитва еще возносилась в молельном доме и голос преподобного мистера Диммсдэйла слышался даже у эшафота. Непреодолимое чувство удерживало Эстер поблизости. В самом святом доме было слишком многолюдно, чтобы еще одна слушательница могла туда протиснуться, а потому Эстер заняла место вблизи эшафота. Расстояние было слишком большим, чтобы различить всю проповедь, и та долетала в виде неразличимых, но разнообразных всплесков в потоке выразительного голоса преподобного.
Его голос был сам по себе величайшим даром, настолько, что слушатель, даже не зная языка, на котором говорил священник, мог все же завороженно покачиваться от одного лишь тона и модуляций. Как и вся другая музыка, голос дышал страстью и торжеством, эмоциями высокими или нежными, на языке, известном человеческим сердцам любого рода и образования. Церковные стены приглушали звук, и Эстер Принн вслушивалась с такой напряженностью, с такой симпатией и нежностью, что проповедь обретала для нее собственный смысл, совершенно не связанный с неразличимыми словами. Возможно, будь слова чуть более различимы, они стали бы более грубым проводником и затмили духовный смысл. Сейчас она различала низкий полутон, как у ветра, что готов вот-вот стихнуть, затем подъем, набирающий все больше сладости и мощи, пока звук не окутал ее атмосферой благоговения и величественного торжества. И все же, каким бы величественным ни становился голос, в нем постоянно звучала нота искренней мольбы. Громким или тихим было то выражение страдания – шепотом или криком, как могло показаться, страдающего человечества, оно проникало в каждое сердце! Порой только эту глубокую ноту страдания и можно было различить звенящей в установившейся тишине. Но даже когда голос священника становился громким и повелительным, когда устремлялся ввысь, не зная преград, когда набирал величайшей широты и силы, что захлестывала церковь и прорывалась наружу сквозь толстые стены, чтоб раствориться в свободном воздухе, – стоило прислушаться внимательнее, зная, что нужно искать, и тот же крик боли становился более чем ясен. Что это было? Жалоба человеческого сердца, измученного печалью и, возможно, виной, стремящейся открыть свой секрет широкому сердцу других, моля о сочувствии и прощении каждый миг, каждой нотой, и не напрасно! Именно этот глубокий и постоянный оттенок и придавал голосу священника силу, положенную ему по праву.
Все это время Эстер стояла неподвижно, словно статуя, у подножия эшафота. Если бы голос священника не удержал ее там, то удержала бы неотвратимая притягательность того места, где она встретила первый час своей жизни в безбрежном позоре. В ней жило ощущение – слишком слабо определенное, чтобы стать мыслью, но тяжело довлеющее над сознанием, – что вся сфера ее жизни, прежней и последующей, связана с этой точкой, которая словно сочетала их в единое целое.
А в это время маленькая Перл покинула свое место возле матери и теперь играла по собственному разумению на рыночной площади. Она озаряла мрачную толпу, как радостный яркий лучик, как птичка в ярком оперении оживляет всю темную древесную крону, порхая туда и сюда, то скрываясь, то показываясь в сумрачной густоте листвы. Ее движения становились зачастую резкими и прерывистыми. В них отражалась неустанная живость ее духа, сегодня вдвойне неутомимого в своем танце, поскольку его питало и в нем отдавалось беспокойное состояние матери. Всякий раз, когда Перл видела нечто, вызывающее ее неустанное живое любопытство, она подбегала к источнику и, можно даже сказать, завладевала человеком или вещью. Словно делала тех своей собственностью до тех пор, пока не теряла интереса, ничуть при этом не контролируя свои собственнические порывы. Пуритане смотрели на нее и, даже несмотря на редкие улыбки, склонны были провозгласить это дитя дьявольским отродьем, настолько неописуемо было очарование той красоты и эксцентричности, что излучала маленькая фигурка и чем искрились ее занятия. Она подбежала и заглянула в лицо дикого индейца, который внезапно осознал существование природы более дикой, чем его собственная. Затем, все с той же врожденной отвагой, которую, впрочем, умела сдерживать, она впорхнула в самый центр группы моряков, смуглолицых дикарей океана, родственных дикостью индейцам на суше. Те с изумлением и восхищением глазели на Перл, как на клочок морской пены, что принял облик маленькой девочки и наделен душой из морского огня, порой сияющего под килем в ночное время.
Одним из этих мореплавателей был капитан, который говорил с Эстер Принн, и его так потрясла внешность Перл, что он попытался обнять ее и поцеловать. Обнаружив, что коснуться ее не проще, чем поймать в воздухе крошечную колибри, он снял со своей шляпы золотую цепь и бросил ее девочке. Перл тут же обернула ее вокруг шеи и талии, и, благодаря ее врожденному таланту, украшение тут же стало ее частью настолько, что девочку сложно было представить без этой безделушки.
– Твоя мать вон та женщина с алой буквой, – сказал моряк. – Передашь ей сообщение от меня?
– Если оно мне понравится, передам, – ответила Перл.
– Тогда скажи ей, – продолжил он, – что я снова говорил с тем мрачнолицым врачом, у которого кривобокие плечи, и он берется привести своего друга, джентльмена, за которого она просила, с собой на корабль. Так что твоей матери можно не беспокоиться ни о ком, кроме нее и тебя. Ты передашь ей это, маленькая ведьма?
– Миссис Хиббинс говорит, что мой отец – Принц Воздуха! – воскликнула Перл с нахальной улыбкой. – И если ты будешь обзываться, я пожалуюсь ему, а он нашлет бурю на твой корабль!
Зигзагами продвигаясь по рыночной площади, девочка вернулась к матери и передала ей слова моряка. Эстер едва не пала духом, всегда спокойным и стойким во времена испытаний, от этого темного и зловещего проявления неизбежного рока, что в тот самый миг, когда перед ней и священником открылся выход из лабиринта страданий, явился с неуместной улыбкой и заслонил им путь.
Ее разум оказался в смятении и замешательстве от затруднения, перед которым поставила ее расторопность капитана, но Эстер мучило не только это. Вокруг собралось довольно много людей из близлежащих поселений, тех, кто часто слышал об алой букве и кого пугали сотни ложных и преувеличенных слухов, но кто ни разу не видел метки собственными глазами. А потому, устав от других способов развлечения, они тянулись разглядывать Эстер Принн с грубой и утомительной дерзостью. При всей беззастенчивости зевак они не смели преодолеть расстояния в несколько ярдов. А потому наблюдали издали, замерев там, куда их отбрасывала центробежная сила отвращения, излучаемая таинственным символом. Все сборище моряков, заметив оживление зевак, тоже явилось узнать о назначении алой буквы, а потому то и дело разбойничьи физиономии высовывались из разношерстного круга. Даже индейцев, казалось, охватило некое холодное подобие тени присущего белым любопытства, и, скользя сквозь толпу, они не сводили змеиных взоров с груди Эстер Принн, считая, возможно, что носительница столь ярко расшитого знака должна быть знатной персоной среди своего народа. Последними были обитатели города (их собственный интерес к потрепанной теме то и дело оживал в соответствии с тем, как вели себя другие), которые тоже праздно прогуливались поблизости, и это мучило Эстер Принн сильнее всего остального, ведь их холодные, давно знакомые взгляды были равнодушны к ее стыду. Эстер видела и узнавала лица тех матрон, что ждали ее появления из дверей тюрьмы тогда, семь лет назад. Все лица, кроме одного, принадлежавшего самой молодой и единственной сострадательной среди них, чью погребальную одежду ей пришлось впоследствии расшивать. В последний час, когда она была так близка к расставанию с обжигающей буквой, метка внезапно стала центром особого внимания и интереса, отчего жгла ей грудь с большей силой, чем в любой другой день, кроме первого дня наказания.
Пока Эстер стояла в том магическом круге презрения, где предельная жестокость ее приговора казалась ей вечной и неизбежной, обожаемый обществом священник взирал с кафедры на аудиторию, души которой он подчинил своей воле. Святой пастор во храме! Женщина с алой буквой на рыночной площади! Какому воображению хватило бы непочтительности предположить, что оба они отмечены одинаковым жгучим клеймом!
23
Разоблачение алой буквы
Глубокий выразительный голос, который возносил души слушателей к небесам, словно гребень морской волны, замолк не скоро. И воцарилась мгновенная тишина, глубокая, как и пристало быть тишине после изречений пророков. Затем зазвучал ропот и приглушенная суета, словно слушатели, освободившись от мощного заклятия, что перенесло их в области иного сознания, теперь приходили в себя, еще не избавившись от восхищения и благоговения. Еще минута – и толпа начала выходить из ворот церкви. Теперь, когда все закончилось, им нужно было больше воздуха и более надежная опора, чтобы поддержать грубое земное существование, в которое они вернулись из той атмосферы, которую проповедник соткал из пламенных слов и наделил богатством и благоуханием собственных мыслей.
На открытом воздухе паства обрела речь. Улицы и рыночная площадь были заполнены до краев и бурлили овациями священнику. Его слушатели не могли успокоиться, не пересказав друг другу то, что ощущали лучше, нежели умели облечь в слова или услышать. Согласно общему выводу, никогда еще человек не говорил столь мудро, столь высоко, столь благочестиво, как в этот день сумел их пастор, и никогда еще подобное вдохновение не изливалось из смертных губ так явно, как сегодня у него. Влияние вдохновения можно было увидеть, оно снисходило на него, овладевало им и постоянно отрывало от исписанных страниц на кафедре, наполняя мыслями, что были равно чудесны и для него, и для восторженной аудитории. Темой его, как выяснилось, были отношения между Богом и человеческим сообществом, с особым упоминанием Новой Англии, которую они возделывали в этой глуши. И, когда проповедь близилась к завершению, дух пророчества снизошел на него, охватив с силой не меньшей, чем то бывало с древними пророками Израиля, с той лишь разницей, что те провозглашали разрушение и суд своей родной земле, а его миссией было предсказать высокую и славную судьбу заново собранным божьим народам. Но в течение всей проповеди и в каждом слове ее звучала определенная глубокая и печальная нота, почти надрыв, который нельзя было интерпретировать иначе, чем сожаление человека, который вскорости должен покинуть этот мир. Да, священник, которого они так любили и который так любил свою паству, что не мог отправиться на небеса без вздоха сожаления, предчувствовал свою безвременную кончину и вскоре собирался оставить их в слезах. Мысль о том, что он лишь временно пребывает на земле, придала еще больший эффект впечатлению, которое произвел священник; словно ангел, взлетающий в небеса, на миг встряхнул сияющими крыльями над людьми, осенив их тенью и благодатью, и осыпал зернами золотой истины.
Таким образом преподобный мистер Диммсдэйл, которому, как и большинству людей самых различных призваний, для осознания требовалось долгое время, вступил в эпоху жизни куда более яркую и полную триумфа, нежели все предыдущие, или даже те, что еще ждали его впереди. В тот момент он достиг пика того величия, на который могли вознести священнослужителя талант и ум, глубокие знания, выдающееся красноречие и репутация безупречной святости, ведь в те ранние дни Новой Англии духовный сан сам по себе являлся высочайшим пьедесталом. Такова была позиция пастора, который склонил голову на подушки кафедры в конце выборной проповеди. А в это время Эстер Принн стояла у позорного эшафота, и алая буква все еще пылала на ее груди!
И вновь послышались звуки музыки и размеренный шаг военного эскорта, выходившего из дверей церкви. Процессия должна была пройти отсюда до здания муниципалитета, где пышный банкет должен был завершить сегодняшние церемонии.
И вновь шествие почтенных и величественных отцов двинулось вперед по широкому проходу, который образовали зрители, почтительно пятясь в разные стороны, когда губернатор и члены магистрата, старые и мудрые отцы города, добродетельные священники, которых все знали и уважали, начали свой путь. Когда процессия достигла рыночной площади, ее приветствовали криками. Это – хотя, несомненно, дополнительную силу и громкость крику придавала свойственная в то время детская преданность своим правителям – было непреодолимым порывом энтузиазма, охватившего слушателей столь высокого красноречия, что оно до сих пор звенело у них в ушах. Каждый сам ощутил порыв и тем же порывом заражался от своего соседа. В церкви подобный восторг едва сдерживали, здесь же, под открытым небом, чувства рвались в небеса. Там было достаточно людей и достаточно созвучных высоких чувств, чтобы издать звук, посрамивший бы звуки органа, раскаты грома и рокот моря; то была могучая волна людских голосов, что слились в один, повинуясь общему импульсу, точно так же соединяющему в одно безбрежное сердце множество разрозненных сердец. Никогда еще земля Новой Англии не порождала такого крика! Никогда на земле Новой Англии не стоял человек, чей дар проповедника так ценился бы его мирскими собратьями!