Алая буква (сборник)

Готорн Натаниель

Мы не погрешим против истины, отметив, что в целом (при всем безрадостном бытии тех людей, потомков сэров, что в свое время отлично умели повеселиться) в своем проведении праздника они выигрывали в сравнении с грядущими поколениями, даже такими далекими, как наше. Их первые потомки, поколение, сменившее ранних переселенцев, отличалось самым черным оттенком пуританства и так затмило им национальный образ, что все последующие годы оказались не в силах его очистить. Нам еще предстоит заново учиться забытому искусству веселья.

В картине человеческой жизни на полотне рыночной площади хоть и преобладали печальные оттенки серого, коричневого и черного, свойственные английским эмигрантам, пестрело и разнообразие иных цветов. Группа индейцев – в своих дикарских нарядах из замысловато вышитой оленьей кожи, поясах-вампумах цветов красной и желтой охры и перьях, вооруженных луками, стрелами и копьями с каменным наконечником, – стояли слегка в отдалении

и непоколебимой мрачностью физиономий могли бы поспорить даже с самими пуританами. Но, при всей своей оригинальности, раскрашенные варвары не были самой дикой деталью картины. Звание самых диких по праву принадлежало нескольким морякам – части команды с корабля из Испанского Мэйна, – которые сошли на берег слегка развлечься на день выборов. Это были грубые головорезы, с почерневшими от солнца лицами и дикими бородами, их широкие короткие штаны удерживались на поясах, зачастую украшенные золотыми пряжками, всегда – ножами, и чуть реже мечами. Под широкополыми шляпами из пальмовых листьев блестели глаза, которые даже в приливе веселья и хорошего настроения светились животной яростью. Без страха и промедлений они нарушали все правила поведения, сдерживающие других: курили табак под самым носом городского пристава, при том что горожанину каждый клуб дыма обошелся бы в шиллинг штрафа, потягивали, сколько хотели, вино или водку из карманных фляг, предлагая их и толпе, которая в шоке на них глазела. И это в значительной мере отображало всю брешь в общественной морали, которую мы называем суровой: она позволяла морякам не только выходки на берегу, но и куда более отчаянные дела в родной стихии. В те времена моряк по сути своей был крайне близок к пирату. И не вызывало сомнений, к примеру, что команда упомянутого корабля, не самая худшая представительница морского братства, была виновна, как можно было бы выразиться, в подрыве испанской торговли, за который в современном суде непременно была бы осуждена на повешение.

Но море тех старых времен вздымалось, бурлило и пенилось по собственной воле и подчинялось лишь капризам ветра, ничуть не ограниченное любыми устоями человеческого закона. Буканьер того времени мог при желании осесть на берегу прилежным и благочестивым горожанином, да и в течение его бесшабашной карьеры никто не считал зазорным общаться с ним или вести дела. А потому старейшины пуритан, в своих черных плащах, крахмальных воротниках и островерхих шляпах, не без благодушия улыбались шуму и грубому поведению веселых мореходов, не удивившись и не выказав осуждения, когда столь добропорядочный гражданин, как Роджер Чиллингворс, лекарь, явился на рыночную площадь, дружески беседуя с капитаном упомянутого судна.

Последний был самой представительной и галантной фигурой на том фоне и выделялся в обществе, куда бы ни пошел. Одежда его была расшита лентами, шляпу окантовывала золотая тесьма, которая переплеталась с золотой цепью, удерживающей перо. На боку его висел меч, лоб был украшен шрамом от сабли, который, судя по привычке укладывать волосы, он стремился скорее подчеркивать, чем скрывать. Обитатель суши едва ли осмелился бы надеть подобное платье и продемонстрировать подобное на лице, не подвергнувшись суровому допросу мирских судей и, вероятно, последующему штрафу или тюремному сроку, а то и публичному позору в колодках. Что же касается капитана, его воспринимали столь же естественным, сколь естественна для рыбы ее блестящая чешуя.

Разойдясь с лекарем, капитан бристольского корабля лениво мерил шагами рыночную площадь, пока не приблизился к месту, где стояла Эстер Принн. Похоже, он знал ее, потому что тут же к ней обратился. Где бы ни появлялась Эстер, вокруг нее обычно сам по себе образовывался участок пустоты – своего рода волшебный круг, – в который, какая бы давка ни царила за его пределами, люди предпочитали не заходить. Это было вынужденное моральное одиночество, в которое алая буква заключала свою обреченную носительницу, отчасти созданное ее собственной сдержанностью, отчасти тем, что поселенцы инстинктивно, пусть и без прошлой враждебности, старались ее избегать. Сейчас оно впервые пригодилось, позволив Эстер и мореходу побеседовать без риска быть подслушанными. Общественная репутация Эстер Принн была такова, что даже матрона города, прославленная своей непоколебимой нравственностью, не могла бы позволить себе подобной беседы без риска последующего скандала.

– Итак, миссис, – сказал ей моряк, – мне придется отправить стюарда готовить еще одно место вдобавок к тем, о которых вы договаривались! И в путешествии не придется бояться морской болезни и цинги. С нашим корабельным хирургом и этим лекарем бояться придется разве что снадобий и пилюль, которыми они могут нас закормить, потому что на борту их огромное количество, я недавно выменял лекарства у испанского корабля.

– О чем вы говорите? – Эстер была поражена больше, чем могла позволить себе показать. – У вас еще один пассажир?

– А вы разве не знаете? – воскликнул капитан. – Этот ваш местный лекарь, – он назвался мне Чиллингворсом – собирается делить с вами каюту. Да, да, вы наверняка это знаете, он же сказал мне, что из вашей компании и что он близкий друг джентльмена, о котором вы говорили – того, что страдает от этих кислых старых пуританских вождей.

– Они хорошо знакомы, это верно, – ответила Эстер, сохраняя спокойствие лишь ценой полнейшей сосредоточенности. – Они давно живут в одном доме.

Эстер Принн и капитан не обменялись больше ни словом. Но в то же мгновение она увидела самого Роджера Чиллингворса, стоящего на дальнем краю площади и улыбающегося ей; улыбкой, которая – через всю широкую и бурлящую движением площадь, все разговоры и смех, разнообразие мыслей, настроений и интересов толпы – доносила тайну и ее ужасное содержание.

22

Процессия

Прежде чем Эстер Принн сумела собраться с мыслями и обдумать, что можно сделать в этой новой и тревожной ситуации, с прилегающей улицы донеслись приближающиеся звуки военного марша. Марш возглашал продвижение процессии членов магистрата и жителей города, двигавшейся к молельному дому, где, по уже устоявшейся привычке и зародившемуся обычаю, преподобный мистер Диммсдэйл должен был читать Выборную Проповедь.

Вскоре послышалась музыка и показалась глава процессии, под медленный величественный марш выходя из-за угла и продвигаясь по рыночной площади. Звучали разнообразные инструменты, пусть и не вполне сочетающиеся друг с другом и не всегда используемые профессионально, однако достигающие великой цели, ради которой гармонии барабанов и кларнетов обращались к обществу – придавали более яркую и героическую окраску сцене жизни, проходившей перед глазами собравшихся. Маленькая Перл поначалу захлопала в ладоши, тут же позабыв о своей неустанной тревоге, не оставлявшей ее с самого раннего утра, и молча наблюдала, в душе воспаряя вверх, словно чайка в потоке воздуха, на длинных волнах и перепадах звука.

Однако игра солнечных лучей на оружии и сверкающих доспехах военного отряда, следовавшего в процессии за оркестром в качестве почетного эскорта, вернула ей прежнее настроение. Эта уцелевшая до наших дней воинская единица, сохранившая честь и древнюю славу и идущая маршем прямиком из минувших веков, состояла не из наемников. Ее ряды пополняли джентльмены, тяготеющие к военному делу и жаждущие основать некое подобие военной школы, где, подобно ордену рыцарей-тамплиеров, могли бы преподавать науку и военную муштру в той мере, насколько это возможно в пределах мирных учений. Горделивая осанка каждого члена отряда свидетельствовала о большом уважении, питаемом общественностью к военным. Некоторые из них действительно заработали свои регалии честной службой в Нидерландах, Бельгии, Люксембурге и на прочих европейских полях сражений и имели полное право носить высокое звание солдата. Весь их строй, облаченный в начищенную сталь, с плюмажами, покачивающимися над яркими шлемами без забрал, сверкал великолепием, с которым не сравнится никакой современный парад. Однако следовавшие сразу за военным эскортом гражданские чиновники заслуживали более пристального взгляда внимательного наблюдателя. Даже их манера держать себя несла печать величия, в сравнении с которой надменная поступь воинов казалась плебейской, а то и смехотворной. Это был век, когда то, что мы называем талантом, ценилось куда меньше, чем сегодня, а тяжеловесное стремление к постоянству и высокому положению – куда больше. Люди отличались унаследованной по праву почтительностью к общественным деятелям, которую их потомки если и сохранили, то в более мягком варианте и в гораздо меньшей степени. Трудно сказать, к добру была эта перемена или к худшему, скорее всего, верны оба этих утверждения. В те старые времена английский поселенец на этих суровых берегах – оставивший позади короля, аристократию и всю ужасную систему рангов, но, тем не менее, сохранивший привычку и потребность к почтительности, – перенес их на благородные седины и почтенный возраст, на проверенную временем честность, на непоколебимую мудрость и на тусклый жизненный опыт – на предрасположенность к тому унылому и тяжеловесному порядку, который дает представление о постоянстве и обычно определятся как респектабельность.

Посему эти доморощенные политики – Брэдстрит, Эндикот, Дадли, Беллингем и им подобные, одними из первых избранные к власти народом, нечасто блистали умом и отличались скорее скучной степенностью, нежели энергичностью разума. Им были присущи стойкость и самоуверенность, и в трудные и опасные времена они вставали на защиту благополучия страны подобно гряде утесов, преграждающих путь бурному приливу. Упомянутые здесь черты характера были ярко выражены в грубых чертах лица и крупном телосложении новых должностных лиц колонии. Что касается прирожденной властности их манер, то историческая родина не постыдилась бы увидеть сих передовых деятелей подлинной демократии в палате пэров или в почтеннейшем Тайном совете монарха.