Алая буква (сборник)
Шрифт:
Следом за должностными лицами шел молодой и на редкость выдающийся священнослужитель, с чьих уст, как ожидалось, должна была сойти духовная проповедь в честь сегодняшнего события. В то время его профессия позволяла проявить интеллектуальные способности куда в большей степени, нежели политическая жизнь; ведь, даже отбросив в сторону причины высшего характера, она приносила уважение и едва ли не поклонение общества, что само по себе являлось сильнейшим стимулом к достижению самых честолюбивых замыслов. Даже политическая власть – на примере Инкриса Мэзера [13] – была доступной для преуспевающего священника.
13
Инкрис
И те, кто видели его сейчас, отмечали, что с тех самых пор, как мистер Диммсдэйл впервые ступил на берег Новой Англии, он никогда еще не выказывал такой силы, как та, что сквозила теперь в его походке и манере держаться, пока он шел в процессии. Из его поступи исчезла былая нерешительность, он держался прямо, а ладонь его больше не была прижата к сердцу в зловещем жесте. И все же, при внимательном рассмотрении, сила священника произрастала не из телесной крепости. Она бы могла быть духовной, переданной ему ангелами-хранителями. Она же могла быть тем веселящим крепким вином сердца, что возгоняется лишь в пламенном тигле искренних и долгих раздумий. Или же, возможно, его чувствительную натуру оживила громкая и пронзительная музыка, волны которой, поднимаясь к небесам, увлекли с собой и его. Однако мистер Диммсдэйл имел столь отрешенный вид, что возникал вопрос, слышит ли он ее вообще. Его тело продолжало движение вперед с непривычной для него силой. Но где обретался его разум? Глубоко погруженный в себя, он кипел сверхъестественной энергией, выстраивая стройные ряды величественных мыслей, которые вскорости собирался извергнуть. Поэтому он ничего не видел, не слышал и не осознавал происходящего вокруг; однако духовная его составляющая взяла контроль над бренным телом и увлекла за собой, не чувствуя сей ноши и неосознанно придав ему силу, свойственную ей самой. Люди недюжинного ума, но слабые телом, способны время от времени на подобное усилие, которое забирает жизненную силу на многие дни вперед, а затем проводят жизнь в безжизненном оцепенении.
Эстер Принн, пристально глядевшая на священника, ощутила, как ее охватывает тоскливое предчувствие, причина и происхождение которого были ей неизвестны, если только не крылись в том, что он теперь казался таким далеким от нее и совершенно недосягаемым. Один его взгляд, в котором было бы узнавание, такой, каким она представляла его себе много раз, – вот в чем она нуждалась. Эстер задумалась о сумеречном лесе, о небольшой лощине, месте уединения, любви и страданий, о замшелом древесном стволе, на котором, сидя рука об руку, они вели разговоры, наполненные печалью и страстью, и смешивали свои речи с меланхоличным бормотанием ручья. Каким глубоким было тогда их понимание друг друга! И это тот самый мужчина? Сейчас она едва узнавала его!
Он горделиво шествовал мимо, зримо окутанный величественной музыкой, в компании величавых и почтенных отцов колонии, такой недосягаемый в своем мирском положении и еще более отделенный от нее скопищем его безжалостных мыслей, сквозь которые она сейчас на него смотрела! Она обреченно поняла, что все было лишь иллюзией, и то яркое единение душ между ней и священником существовало лишь в ее фантазиях. И всем своим женским естеством Эстер не могла простить его – особенно теперь, когда тяжелая поступь их Судьбы раздавалась все ближе и ближе! – за способность так всецело отрешиться от их общего мира – в то время как она сама блуждала на ощупь во тьме, протягивая холодные ладони, ища и не находя его.
Перл то ли заметила и переняла чувства матери, то ли сама почувствовала отчужденность и недосягаемость, окутавшие священника. Пока процессия проходила мимо, девочка не могла устоять на месте, трепеща, словно птица, готовая вот-вот упорхнуть. Когда все прошли, она заглянула Эстер в лицо.
– Мама, – спросила она. – Это был тот самый священник, что поцеловал меня у ручья?
– Тише, тише, милая моя Перл! – прошептала ее мать. – Мы никогда не должны говорить на рыночной площади о том, что случилось с нами в лесу.
– Я не уверена, что это был он – он так странно выглядел, – продолжила девочка. – А то я подбежала бы к нему и попросила бы поцеловать меня снова, перед всеми этими людьми, как тогда, под старыми мрачными деревьями. Что бы священник ответил мне, мама? Схватился бы он рукой за сердце и рассердился бы на меня и попросил бы уйти?
– А что бы он сказал тебе, Перл, – сказала Эстер, – помимо того, что сейчас не время для поцелуя и что поцелуям не место на рыночной площади? Хорошо, глупое дитя, что ты не стала с ним говорить!
Новый оттенок того же чувства к мистеру Диммсдэйлу был проявлен персоной, чья эксцентричность, безумная, как следует ее определить, позволяла ей делать то, на что не смогли бы отважиться добрые горожане, – и теперь позволила на глазах у общества начать разговор с носительницей алой буквы. То была миссис Хиббинс, которая, в своем великолепном наряде с тройными брыжами, расшитым корсажем и пышным бархатом платья, вышла, опираясь на трость с золотым набалдашником, наблюдать процессию вблизи. Поскольку эта почтенная леди была известна (за что впоследствии ей пришлось заплатить жизнью) как ведущая исполнительница всех ритуалов черной магии, которые распространялись все шире, толпа расступалась перед ней, боясь прикоснуться к ее облачению, словно в широких бархатных складках могла затаиться чума. От вида разговора с Эстер Принн – какие бы добрые чувства многие ни испытывали к последней, – страх перед миссис Хиббинс удвоился, что привело к суматошному движению в той части площади, где находились обе женщины.
– Способно ли смертное воображение постичь такое? – конфиденциально шепнула старая леди. – Вон тот священник! Люди считают его святым на земле, и таковым, я должна признать, он действительно сейчас выглядит! Кто же теперь, увидев его в процессии, мог бы подумать, что не так уж давно он выбирался из своего кабинета, пережевывая старые строки еврейской библии, полагаю, чтобы подышать лесным воздухом! Ага! Мы знаем, что это значит, Эстер Принн! Но, истинно говорю, я едва ли могу поверить, что это все тот же человек. Я видела многих церковников, шагавших за музыкантами, среди тех, кто танцевал со мной под музыку Неназываемого, и тогда же индейский пау-вау или лапландский волшебник менялись с нами парами! Все то безделица для женщины, которая знает этот мир. Однако не этот священник. Разве можешь ты быть уверена, Эстер, что это тот самый мужчина, что говорил с тобой на лесной тропе?
– Мадам, я не знаю, о чем вы говорите, – ответила Эстер Принн, чувствуя, что миссис Хиббинс не в своем уме, и все же пораженная и испуганная уверенностью, с которой та признавала личную связь столь многих людей (и себя в том числе) с Врагом рода людского. – Мне не пристало разговаривать с такими учеными и благочестивыми вестниками Слова Божия, как преподобный мистер Диммсдэйл.
– Фи, женщина, постыдись! – воскликнула старая леди, потрясая перед ней пальцем. – Неужто ты думаешь, что я бывала в лесу столько раз и не научилась определять, кто еще там бывал? Да, хоть ни один листок не сорвался с их диких венков, когда они там танцевали! Я знаю тебя, Эстер, и вижу твою метку. Мы все прекрасно видим ее в этом солнечном свете! Она сияет, как алое пламя во тьме. Ты носишь ее открыто, и в этом вопросов нет. Но этот священник! Позволь мне сказать тебе на ухо. Когда Черный Человек видит одного из своих слуг, что скрепил договор подписью и печатью, а затем стыдится своей связи с ним, как преподобный мистер Диммсдэйл, уж у него есть способ сделать так, чтоб метка была открыта при свете дня и на глазах всего мира! Что так пытается спрятать священник, все прижимая ладонь над сердцем? А, Эстер Принн?
– А что же, добрая миссис Хиббинс? – жадно спросила маленькая Перл. – Вы это видели?
– Неважно, дорогая! – ответила миссис Хиббинс, отвечая Перл почтительным реверансом. – Ты сама скоро увидишь, так или иначе. Говорят, дитя, что ты наследница самого Принца Воздуха! Полетишь ли ты однажды ночью вместе со мной повидать своего отца? И уж там-то ты узнаешь, почему священник прижимает руку над сердцем!
Рассмеявшись так пронзительно, что вся площадь ее услышала, странная старая леди последовала прочь.