Алая буква (сборник)

Готорн Натаниель

Простим нашему воображению эту странность, поскольку мы частично потеряли контроль над ним. В нашей выдуманной сцене появилась непредвиденная фигура. В числе древних предков возник юноша, одетый вполне современно: в темный фрак почти без фалд, серые панталоны, сапоги из тонкой гофрированной кожи. На груди его – тонкого плетения золотая цепочка, а в руке – трость из китовой кости с серебряным набалдашником. Встреть мы его на улице в полдень, и он показался бы нам юным Джеффри Пинчеоном, единственным выжившим сыном судьи, который последние два года путешествовал заграницей. Если он все еще жив, почему же здесь его тень? Если он мертв, какое несчастье! Собственность старых Пинчеонов, в сочетании с богатством, которое накопил отец этого юноши, – кому же они достанутся? Бедному полубезумному Клиффорду, изможденной Хепизбе, юной простушке Фиби! Однако нас ждет еще большее потрясение. Поверим ли мы своим глазам? Суровый пожилой человек появляется в комнате, внешность его лучится респектабельностью, одет он в черное пальто и панталоны, просторная одежда подобрана с крайней скрупулезностью, но широкое алое пятно на белоснежном воротнике и груди его рубашки портит все впечатление. Неужто это судья Пинчеон? Мы ведь можем увидеть его фигуру так же ясно, как и все иные предметы, на которые падает лунный свет! Он сидит в дубовом кресле. Однако призрак его подходит к картине, чтобы потрогать раму и попытаться за нее заглянуть, а затем отворачивается, мрачно хмурясь, как хмурился его предок.

Фантастическую сцену, которую мы здесь набросали, ни в коем случае не следует считать настоящей частью нашей истории. Нас обмануло краткое волшебство дрожащих лунных лучей, вьющихся в танце рука об руку с тенями и отражающихся в зеркалах, которые, как вы наверняка знаете, всегда считались окном или дверью в мир духов.

Нам нужно было отвлечься от слишком долгого наблюдения за неподвижной фигурой в кресле. Это дикий ветер смешал наши мысли и ввел в странное замешательство, заставив отвлечься от главного объекта – неподвижного судьи, который все так же сидит в кресле, отчего у нас тяжело на душе. Неужели он больше никогда не встанет? Мы с ума сойдем, если он не пошевелится! Лучше уж оценивать его неподвижность с бесстрашием маленькой мышки, которая сидит на задних лапках в луче лунного света у ног судьи, словно раздумывая, не прогуляться ли по его неподвижной громаде. Но что же спугнуло маленькую мышку? Видение старой кошки, которая внимательно изучает комнату из-за окна. Старая кошка выглядит поистине жутко. Кошка ли это следит за мышью, или сам Дьявол явился сюда за человеческой душой? Если б мы только смогли отогнать его от окна!

Слава Небесам, ночь уже закончилась. Лунные лучи потеряли серебряный блеск, и контраст между ними и чернотой теней уже не настолько силен. Все стало бледнее, и сумерки выглядят скорее серыми, чем черными. Яростный ветер утих. Который час? Ах! Часы прекратили тикать, поскольку пальцы судьи их не завели, как обычно, в десятом часу, примерно за полчаса до отхода ко сну, – и впервые за пять лет они остановились. Однако Время на великих часах мира продолжало идти. Мрачная ночь – о, какой жуткой кажется ее одержимая чернота, которая теперь позади! – уступила место свежему, прозрачному, безоблачному утру. Благословенно его сияние! Луч светлого дня, проникший в эту вечно сумрачную приемную, казался частью всемирного благословения, уничтожающего зло и возглашающего все возможное добро и достижимое счастье. Поднимется ли судья Пинчеон со своего кресла? Пойдет ли вперед, подставляя лицо этим ранним лучам? Начнет ли он новый день, в котором сияет улыбка Бога, подаренная человечеству, – начнет ли его с благими намереньями, которых так не хватало его прошлым дням? Или все глубоко скрытые планы вчерашнего дня все так же владеют его сердцем и разумом?

Если верно второе, ему предстоит много дел. Станет ли судья все еще требовать от Хепизбы разговора с Клиффордом? Приобретет ли он спокойного, подходящего престарелому джентльмену коня? Станет ли убеждать покупателя старой собственности Пинчеонов уступить ему? Посетит ли семейного врача, возьмет ли лекарство, которое сохранит его на долгие годы? Прежде всего, станет ли судья Пинчеон извиняться перед компанией почтенных друзей, убеждать, что его отсутствие за банкетным столом было неизбежно, вернет ли их расположение и убедит ли, что он достоин стать губернатором Массачусетса? Добившись же этих великих целей, будет ли он все так же ходить по улицам с ослепительной улыбкой деланной доброжелательности, столь медоточивой, что способна привлечь к себе мух? Или, после могильного заточения прошлого дня и ночи, поднимется посрамленным и раскаявшимся, жалостливым, мягким, не ищущим прибыли, отринувшим мирские почести и едва смеющим любить Господа, но полным любви к людям, которым он станет помогать по мере своих сил? Возникнет ли на его лице не одиозная ухмылка притворной доброты, отвратительная в своей фальши, но мягкая печальная улыбка кающегося сердца, разбитого тяжестью своего греха? Поскольку мы уверены: какой бы массой достоинств он не скрывал свою суть, в основе его природы лежал глубочайший грех.

Просыпайтесь, судья Пинчеон! Утреннее солнце проникло сквозь ветки, но прекрасный небесный свет не может сгладить резкость вашего лица. Поднимайтесь, жалкий, тщеславный, эгоистичный лицемер, и решитесь либо оставаться таким же тщеславным лицемером, либо вырвать эти грехи из своей природы, для которой они привычны, как живая кровь! Настал ваш судный час! Поднимайтесь, пока не поздно!

Что? Вас не тронула даже последняя просьба? Нет, ни на йоту! И теперь мы видим муху, одну из привычных домашних мух, которые вечно жужжат у окна. Она села на судью Пинчеона и потопталась на его лбу, а вот спустилась на подбородок и – Господи, помоги нам! – ползет по переносице прямо к широко раскрытым глазам будущего члена магистрата! Неужто вы, судья, ее не смахнете? Неужели вы так ленивы? Вы, человек, который вчера составлял так много важных планов! Неужто вы, столь сильный вчера, сегодня настолько слабы? Не можете смахнуть муху? Что ж, тогда мы сдаемся!

И слушайте! Звенит колокольчик лавки. Как приятно после тяжелой ночи услышать звук живого мира, с которым связан даже этот старый одинокий особняк! Можно вздохнуть свободно и удалиться от судьи Пинчеона на улицу перед Домом с Семью Шпилями.

19

Букет Эллис

Дядюшка Веннер, толкая перед собой тачку, первым появился на улице после завершения шторма.

Улица Пинчеон перед Домом с Семью Шпилями являла собой куда более приятное зрелище, чем близлежащие переулки, скованные неряшливыми заборами и деревянными стенами домов низшего класса. Природа в то утро с лихвой возместила урон, нанесенный пятью ненастными днями. Само благословенное небо, насколько оно было видимо между домами, вновь пропиталось солнцем и жаждой жизни. Каждый предмет был прекрасен, как в сочетании с общим видом, так и при более тщательном рассмотрении. Чудесны были чисто вымытые камешки и гравий на дорожках, даже зеркальные лужицы в центре улицы и пышная, чисто вымытая трава, росшая вдоль заборов, в щели которых можно было увидеть буйную зелень садов. Всевозможные овощи выглядели откровенно счастливыми, напоенными теплотой и жизненной силой. Вяз Пинчеонов, при всей своей необъятности, тоже ожил и наполнился утренним солнцем и нежной свежестью ветерка, который заставлял тысячи листьев его кроны шептать в унисон. Это почтенное дерево ничуть не пострадало от непогоды. Оно сохранило всю пышную крону и каждый ее листочек в идеальном радостном состоянии, за исключением одной ветки, которая, как свойственно иногда вязам, уже пророчила осень, окрасившись в золотой цвет. Она была похожа на золотую ветвь, позволившую Энею и Сивилле проникнуть в Гадес.

Эта таинственная ветка нависала над главным входом в Дом с Семью Шпилями так низко, что любой прохожий мог приподняться на цыпочки и сорвать ее. И, предъявив у двери этот символ, дающий право войти, он мог бы ознакомиться со всеми секретами старого дома. Внешний вид старинного здания производил приветливое впечатление, порождая мысли о том, что история его наверняка была полна красоты и радости, как сказка, рассказанная у камина. Окна особняка сияли, отражая солнце. Линии и пятна зеленого мха словно провозглашали близость и родство с Природой, как будто это человеческое обиталище, в силу своего древнего возраста, обрело почетный титул дома изначального, как вековечные дубы или иные подобные вещи, обласканные нескончаемым долголетием.

Человек живого воображения, проходя мимо дома, оглянулся бы не раз и не два, чтобы как следует его рассмотреть: множество шпилей, которые окружали составной дымоход камина, глубокую тень нависающего этажа, арочное окно, придававшее зданию вид если не роскошный, то по-старинному элегантный, и сломанный навес, на который оно выходило, гигантские лопухи у порога. Он заметил бы все эти особенности и почувствовал бы, что под ними сокрыто нечто более глубокое, недоступное взгляду. Он решил бы, что особняк был прибежищем упрямого старого пуританина, который умер много лет назад, благословив перед смертью все его залы и комнаты. Благословение это проявлялось в религиозности, честности, умеренности или даже полной аскезе, а также в полнейшем счастье, которое было завещано всем потомкам вплоть до сегодняшнего дня.

И один объект более всех остальных закрепился бы в памяти впечатлительного наблюдателя. То было множество цветов – сорняков, как вы назвали бы их всего неделю назад, – а теперь настоящая клумба с алыми цветами, возникшая в углублении между двумя шпилями. Старожилы привычно называли их Букетом Эллис, в память о красавице Эллис Пинчеон, которая якобы привезла их семена из Италии. Теперь же они потрясали своей красотой, распустившись под утренним солнцем, и завершали таинственное выражение сокрытой в этом доме тайны.

Дядюшка Веннер, о котором мы уже упомянули, появился со своей тачкой сразу же после рассвета. Он совершал свой утренний обход, собирая капустные листья, обрезки репы и картофельные очистки, равно как и разнообразные остатки обедов, которые бережливые хозяюшки этого квартала привыкли откладывать для свиней. Свинья дядюшки Веннера питалась исключительно этими благотворительными взносами, в обмен на которые заплатанный философ обещал, что до отъезда на ферму устроит знатный пир и пригласит всех соседей отведать ребрышек и ножек хрюшки, растолстевшей благодаря их доброте. Хозяйственные дела мисс Хепизбы Пинчеон значительно улучшились с тех пор, как Клиффорд стал членом семьи, поскольку во времена одиночества леди питалась куда как скромнее. Дядюшка Веннер был немало разочарован, не найдя большого глиняного котла, полного объедков и очисток, который оставляли к его приходу у задней двери Дома с Семью Шпилями.