Алая буква (сборник)
Шрифт:
– Ты что-то сказал? – спросила Хепизба, глядя на него с порога приемной, поскольку ей показалось, что судья издал некий звук. – Мне показалось, что ты зовешь меня назад.
– Нет, нет, – хрипло ответил судья Пинчеон, мрачно хмурясь, а лицо его побагровело настолько, что слилось с сумраком комнаты. – К чему мне звать тебя назад? Время летит! Убеди Клиффорда прийти ко мне!
Судья достал свои часы из кармана жилета и теперь держал их в руке, словно отсчитывая минуты до появления Клиффорда.
16
Комната Клиффорда
Никогда еще старый дом не казался бедной Хепизбе таким мрачным, как в тот миг, когда она отправилась выполнять ужасное поручение. Дом приобрел странный вид. Шагая по истертым за долгое время проходам, открывая одну покосившуюся дверь за другой, поднимаясь по скрипящей лестнице, она с тоской и тревогой оглядывалась вокруг. Было бы неудивительно, если бы ее возбужденный мозг заставлял ее слышать раздающийся сзади или сбоку шелест одежды давно почивших людей, видеть бледные лица на верхней площадке лестницы. Ее нервы были все еще напряжены после только что пережитой сцены ярости и ужаса. Разговор с судьей Пинчеоном, так безупречно похожим – и внешностью, и поведением – на основателя рода, призвал к жизни мрачное прошлое. Оно тяжко сдавило сердце Хепизбы. Все рассказы тетушек и бабушек об удачах и несчастьях Пинчеонов – истории, согретые в памяти светом камина, с которым ассоциировались, – теперь окутали ее, мрачные, сырые, холодные, как большинство семейных историй, порожденных меланхолией. Все семейные предания казались чередой несчастий, которые повторялись из поколение в поколение, мало чем различаясь, кроме мелких деталей. Но Хепизба чувствовала сейчас, что она, судья, Клиффорд – все трое – оказались на грани того, чтобы заполнить новую страницу в летописи этого дома, в которой будет столько боли и зла, что она затмит остальные. Таково было горе текущего момента, захватившее ее личность полностью и достигшее своего пика, но некоторое время спустя оно должно было схлынуть и поблекнуть в сером саване могилы. Лишь на миг, по сравнению с долгой историей рода, все стало выглядеть странным и страшным, явив горечь и сладость истины.
Но Хепизба не могла избавиться от ощущения, что нечто невероятное происходит именно в этот миг и скоро закончится. Ее нервы были на пределе. Инстинктивно она помедлила у арочного окна и выглянула на улицу, пытаясь успокоить разум привычным зрелищем и справиться с внутренним потрясением. Вид из окна, ничуть не изменившийся за все бесчисленные минувшие дни, за исключением того, что солнце закрыли тучи, буквально встряхнул ее и придал сил. Взгляд Хепизбы скользил по улице, от двери к двери, по пустым мокрым тротуарам, где то здесь, то там под лужами скрывались привычные выбоины. Она прищурилась, пытаясь заставить свои глаза различить за одним из окон фигуру, в которой угадывалась швея за работой. Хепизбу тянуло к компании неизвестной женщины, пусть даже такой далекой. А затем ее внимание привлекла карета, быстро проезжающая внизу и поблескивающая мокрой крышей, плеск колес по лужам, который скоро стих за углом, словно не желая и дальше потворствовать ее промедлению. Когда карета исчезла, Хепизба позволила себе подождать еще немного, глядя на дядюшку Веннера, который медленно шагал по улице, хромая от ревматизма, которым восточный ветер терзал его суставы. Хепизбе хотелось, чтоб он шагал еще медленнее, чтобы он ненадолго избавил ее от дрожи одиночества. Все, что могло отвлечь ее от мрачного настоящего, встать между ней и тем, что ей предстояло, – отсрочить неизбежный момент сделки, к которой ее вынудили, – все промедления были ей в радость. Сердце, которому тяжело, куда сильнее сердца веселого стремится себя развлечь.
Хепизбе не хватало смелости справиться со своей бедой, не говоря уж о боли, которую ее вынуждали причинить Клиффорду. Будучи тонкой натурой, сокрушенной прошлыми страданиями, он наверняка бы не выдержал столкновения лицом к лицу с жестоким непреклонным человеком, который всю жизнь олицетворял для него злой рок. Даже если бы не было никаких горьких воспоминаний, не было враждебного интереса, ради которого все затевалось, естественное отвращение к грузному и толстокожему судье могло стать фатальным для состояния Клиффорда. Так фарфоровая ваза, в которой уже есть трещина, разбивается о гранитную колонну. Никогда раньше Хепизба не могла настолько верно оценить характер своего кузена Джеффри – мощный интеллект, силу воли, давнюю привычку управляться с людьми и, как ей казалось, беспринципность в преследовании эгоистичных целей всеми возможными методами. Все еще более усложнялось тем, что судья Пинчеон пребывал в заблуждении относительно секрета, которым мог обладать Клиффорд. Если люди сильные и упорные в преследовании своей цели обретают ошибочную уверенность в неком практическом вопросе, которая укореняется в их сознании среди других истин, выкорчевать эту уверенность так же сложно, как старый дуб. А потому, учитывая, что судья требовал от Клиффорда невозможного, последний, не в силах исполнить требование, обязательно пострадает. Что же случится с мягкой поэтической натурой Клиффорда, не способной справиться с задачами сложнее наслаждения красотой и извлечения музыки из старого инструмента, попади эта натура в жестокую хватку судьи? Что с ним случилось, когда он в прошлый раз попал в эту хватку? Он был сломлен! Разрушен! Почти уничтожен, и вскоре это уничтожение станет полным!
На миг Хепизбу посетила мысль о том, не мог ли Клиффорд действительно обладать подобным знанием о собственности покойного дядюшки, как утверждал судья. Она припомнила смутные намеки со стороны брата, которые – если предположение было не совсем абсурдным – можно трактовать подобным образом. Он планировал отправиться за границу, мечтал о чудесной жизни дома, строил воздушные замки, воплощение которых требовало бесконечного богатства. Будь у нее подобные средства, с какой радостью Хепизба отдала бы их своему жестокому родственнику, выкупив у него свободу Клиффорда и одиночество в этом старом доме! Но она считала планы своего брата лишь детскими мечтами о будущем, не имеющими под собой ни малейшей реальной основы. Клиффорд не имел этого волшебного золота, и ему нечем было откупиться от судьи Пинчеона!
Неужели их положение безнадежно? Странно, что никто в этом городе не мог ей помочь. Было бы так просто распахнуть окно, закричать от боли и знать, что все немедленно поспешат ей на помощь, прекрасно понимая, что их зовет человеческая душа, оказавшаяся в крайне бедственном положении! Но как дико, как смешно было неизбежное, – что постоянно, как думала Хепизба, происходило в этом безумном мире, – любой, кто пришел бы на помощь с самыми благими намерениями, наверняка оказал бы эту помощь сильнейшей стороне! Сила и зло, сочетаясь, как магнит и железо, наделены непреодолимым притяжением. С одной стороны окажется судья Пинчеон – личность крайне достойная с точки зрения общества, занимающий высокую должность богач, филантроп, член Конгресса и сын Церкви, обладающий всем, что надлежит иметь человеку с добрым именем, – он так располагал к себе в этом выгодном свете, что даже Хепизба с трудом сомневалась в его честности. А кто же с другой стороны? Преступник Клиффорд! Когда-то его имя было у всех на слуху, но затем, униженный, он был совершенно забыт!
И все же, несмотря на понимание того, что помощь получит лишь судья, Хепизба совершенно не умела действовать сама по себе, без советов, которые могли подтолкнуть ее к любого рода деятельности. Маленькая Фиби Пинчеон немедленно осветила бы всю сцену если не разумным предложением, то хотя бы теплым своим присутствием и живостью характера. Хепизба подумала о художнике. Юный и никому неизвестный искатель приключений, по мнению Хепизбы, мог бы прекрасно справиться с любой сложностью. С мыслью о нем Хепизба отворила дверь, покрытую паутиной, которой давно не пользовались, но которая ранее служила проходом из ее части дома в шпиль, где располагалось временное обиталище бродячего дагерротиписта. Его там не оказалось. На столе лежала раскрытая книга страницами вниз, сверток рукописи, наполовину исписанный лист бумаги, газета, некоторые инструменты его нынешнего занятия и несколько забракованных дагерротипов, отчего создавалось впечатление его присутствия. Но в этот час дня, как могла бы догадаться Хепизба, художник находился в своей городской студии. Поддавшись импульсу пустого любопытства, которое еще мерцало среди ее мрачных мыслей, она взглянула на один из дагерротипов и встретилась взглядом с суровым судьей Пинчеоном. Сама Судьба глядела ей в лицо. С горьким разочарованием она отказалась от своих бесполезных поисков. За все годы своего затворничества она никогда еще так остро не чувствовала своего одиночества. Казалось, что дом стоит посреди пустыни или какое-то заклятие делает его невидимым для всех прохожих, так что никакое несчастье или преступление в нем не дождутся ни свидетелей, ни помощи. В своем горе и уязвленной гордости Хепизба всю жизнь провела, отказываясь от дружбы, она сознательно отрицала любую поддержку, которую Госполь посылал ей руками других людей, и теперь она была наказана за это: они с Клиффордом стали легкой добычей своего родственника.
Вернувшись к арочному окну, она подняла взгляд – бедная близорукая Хепизба подняла взгляд к небесам! – и вознесла искреннюю молитву плотным серым тучам. Их туман сгустился, словно символизируя огромную бурлящую массу человеческих бед, сомнений, замешательства, холодного равнодушия земли и мира иного. Ее вера была слишком слаба, а молитва слишком тяжела, чтобы вознестись к небу. Свинцовым грузом она рухнула обратно на сердце Хепизбы. Разрушила его отчаянной убежденностью в том, что Провидение не станет вмешиваться в мелкие ссоры одних людей с другими и не станет бальзамом для столь незначительной боли одинокой души. Оно проявляет свою справедливость и милосердие, как солнечный свет, широко по всему миру. Его безбрежность делала его неочевидным. Хепизба не видела, что, подобно солнечному лучу, согревающему каждое окно, любовь и милосердие Бога касаются каждой отдельной души.
В конце концов, больше не находя предлогов откладывать пытку, на которую она вынужденно обрекала Клиффода, – а именно ради этого она медлила у окна, искала художника и даже неумело молилась – и боясь услышать суровый голос судьи Пинчеона с нижнего этажа, который пристыдит ее за задержку, медлительная, бледная, скованная горем фигура согбенной женщины, чьи суставы были почти неподвижны, приблизилась к двери брата и постучала!
Ответа не было.
Да и как он мог ответить? Ее рука, дрожащая от недостатка уверенности, едва коснулась двери, а звук не был слышен и в коридоре. Она постучала снова. И вновь без ответа! И снова неудивительно. Она стучала изо всех сил, вложив в стук весь свой ужас перед грядущим. Клиффорд наверняка бы уткнулся лицом в подушку и спрятался под одеялом, словно испуганное дитя. Она постучала в третий раз, тремя размеренными ударами, мягкими, но вполне слышными, полными значения.
Клиффорд опять не ответил.
– Клиффорд! Милый брат! – сказала Хепизба. – Могу я войти?
Тишина.
Снова и снова Хепизба впустую повторяла его имя, а затем, решив, что брат крепко заснул, она открыла двери и вошла, чтобы обнаружить комнату пустой. Как он мог выйти, когда, почему она этого не услышала? Вполне возможно, что, несмотря на дождливый день и устав от скуки внутри, он по привычке отправился в сад и теперь дрожал в неуютной мокрой беседке? Она поспешно распахнула окно и высунулась из него по пояс, тщательно осматривая весь сад, насколько позволяли близорукие глаза. Она смогла разглядеть беседку и сиденья, влажные из-за протекающей крыши. Внутри никого не было. Клиффорда не было в саду, разве что он решил спрятаться (и на миг Хепизба так и подумала) под огромным мокрым сплетением тыквенных стеблей с широкими листьями, там, где они взбирались на старую деревянную решетку, прислоненную к забору. Но его там не было, поскольку, пока Хепизба наблюдала, оттуда вынырнула странного вида кошка и начала красться по саду. Дважды кошка останавливалась, чтобы понюхать воздух, а затем возобновляла свой путь в сторону окна приемной. Возможно, то была обычная осторожность, присущая кошачьему роду, или же действительно именно эта кошка задумала особенную пакость, но старая леди, несмотря на свои заботы, вдруг испытала желание прогнать ее прочь и бросила вниз оконную подпорку. Кошка взглянула на нее, как застигнутый врасплох вор или убийца, и в следующий миг убежала прочь. В саду не осталось ни единой живой души. Петух и его семейство либо не покидали курятник, пребывая в унынии из-за бесконечного дождя, либо попытались выйти, но вернулись назад. Хепизба закрыла окно.