Алая буква (сборник)
Шрифт:
– Мы будем скучать по тебе до следующего воскресенья, – заметил уличный философ. – Непривычно так быстро привязываться к кому-то, чтоб этот кто-то стал необходим, – уж простите меня, мисс Фиби, такой старик, как я, ни за что не пожелал бы вас обидеть, – необходим, как дыхание, а вы такой для меня стали! Я долго прожил на этом свете, а ваша жизнь только начинается, и все же вы мне знакомы так, словно я знаю вас с детства, словно вы, как лоза, с тех пор оплетали мой жизненный путь. Возвращайтесь скорее, иначе я отправлюсь на ферму, моя спина все хуже справляется с пилкой дров!
– Очень скоро, дядюшка Веннер, – ответила Фиби.
– Уж как можно быстрее, Фиби, ради этих двух несчастных душ, – ответил ее сопровождающий. – Они не справятся без вас теперь, и никогда бы не справились, Фиби. Вы для них словно ангел Божий, посланный жить в их доме, делая его милым и уютным! Как бы, по-вашему, печалились люди, если б однажды приятным летним утром ангел расправил крылья и улетел домой? Вот это они и чувствуют, глядя, как вы отправляетесь на поезд! Они не вынесут разлуки, мисс Фиби, так что возвращайтесь!
– Я не ангел, дядюшка Веннер, – ответила Фиби с улыбкой, пожимая ему руку на прощание. – Но, полагаю, люди ближе всего к ангелам, когда посвящают свои силы добрым делам. Я обязательно вернусь!
Так распрощались старик и цветущая девушка, и Фиби вскоре унеслась прочь с такой скоростью, словно ее действительно несли крылья ангелов, столь галантно упомянутых дядюшкой Веннером.
15
Угрюмость и улыбка
Несколько дней прошли в Доме с Семью Шпилями в мрачной давящей атмосфере. Стоит отметить (чтобы не приписывать всю угрюмость неба и земли только лишь отъезду Фиби), что ветер принес восточный шторм, и тот неустанно трудился над тем, чтобы стены и крыша старого дома выглядели еще более угрюмыми, чем обычно. И все же снаружи было и вполовину не так мрачно, как внутри. Бедный Клиффорд оказался мгновенно отрезан от всех скудных источников своей радости. Фиби не было рядом, солнечные лучи не падали на пол. Сад, с размокшими дорожками, холодом, каплями, падающими с листвы на беседку, являл собой жуткое зрелище. Ничто уже не цвело в промозглой, влажной, безжалостной атмосфере, принесенной солоноватыми порывами морских ветров, кроме разве что мха в местах соединения черепицы и довольно большого островка растений, которые в последнее время страдали от засухи в выемке между шпилями.
Что до Хепизбы, она, казалось, была не только одержима восточным ветром, но и по сути своей являлась лишь иным проявлением этого серого и безрадостного заклятия погоды: олицетворением восточного ветра, мрачным, безутешным, в старом черном шелковом платье и тюрбане цвета свинцовых туч на голове. Поток покупателей иссяк, поскольку разнеслись слухи, что пиво и все иные портящиеся продукты скисли под хмурым взглядом Хепизбы. Впрочем, люди порой обоснованно жаловались на ее отстраненность, однако по отношению к Клиффорду она не была ни сварливой, ни недоброй, и в сердце ее не стало меньше тепла, которым она пыталась согреть своего брата. Однако тщетность лучших ее усилий делала старую леди беспомощной. Она мало что могла, кроме как молча сидеть в углу комнаты, когда ветви грушевых деревьев хлестали по маленьким окнам, даже днем создавая сумерки, которые Хепизба неосознанно сгущала своим безрадостным видом. То была не ее вина. Все, даже старые столы и стулья, выглядело таким же сырым и холодным, словно ныне настал худший из возможных дней. Портрет старого пуританина дрожал на стене. Сам дом дрожал, от чердака с семью шпилями до кухонного камина, который служил прекрасным олицетворением сердца старого дома, поскольку был построен ради тепла, но ныне был холоден и пуст.
Хепизба попыталась улучшить положение, разведя огонь в приемной. Но демон шторма внимательно наблюдал за ней, и всякий раз, когда огонь разгорался, направлял дым обратно, заставляя каминную трубу поперхнуться собственным дыханием. И все же, на протяжении четырех дней мрачного шторма, Клиффорд, заворачиваясь в свой старый плащ, занимал привычное место в кресле. На пятое утро он ответил лишь жалобным ропотом в ответ на призыв к завтраку и выразил решимость не покидать постели. Сестра не пыталась его переубедить. При всей своей любви к брату Хепизба едва ли могла нести непосильную ношу – слишком ограничены и немногочисленны были ее способности, – подыскивая занятия для этого все еще чувствительного, но разрушенного создания, придирчивого и капризного, лишенного силы и воли. И то, что она могла посидеть, дрожа, в одиночестве, не мучаясь от постоянных новых печалей и угрызений совести при каждом печальном вздохе ее страдающего брата, слегка уменьшило ее отчаяние.
Но Клиффорд, похоже, хоть и не спустился вниз, все же решил поискать себе развлечений. Незадолго до полудня Хепизба услышала музыкальную ноту, которую (ибо в Доме с Семью Шпилями не было иных музыкальных инструментов) наверняка издал клавикорд Эллис Пинчеон. Она знала, что в юности Клиффорд обладал изысканным музыкальным вкусом и некоторым навыком игры. Сложно, однако, было оценить, насколько восстановились его навыки без необходимых ежедневных упражнений, по нежной, воздушной, тонкой, но крайне печальной ноте, которая донеслась до ее слуха. Не меньшим чудом казалось то, что так долго молчавший инструмент еще был способен издавать мелодии. Хепизба непроизвольно задумалась о призрачных гармониях, предвещавших смерть в семье, которые приписывались легендарной Эллис. Но в доказательство того, что теперь клавиш касаются пальцы не столь призрачные, после нескольких аккордов инструмент задребезжал сам по себе, и музыка прекратилась.
Однако вслед за таинственными нотами последовали еще более грубые звуки, поскольку полный восточного ветра день не мог не отравить существование Хепизбы и Клиффорда, самым приятным звуком для которых до сих пор было жужжание колибри. Последнее эхо мелодии Эллис Пинчеон (или Клиффорда, если именно он играл на клавикорде) спугнул не менее грубый диссонанс колокольчика над дверью лавки. Стало слышно, как кто-то очищает подошвы ботинок на пороге, а затем громко топочет по полу. Хепизба замешкалась на миг, укутываясь в поблекшую шаль, которая уже сорок лет служила защитным доспехом против восточного ветра. Характерные звуки, однако, – не кашель и не хмыканье, но вибрирующий спазм в чьей-то обширной груди – заставили ее поспешить вперед с яростным и жалким выражением лица, свойственным женщинам на пороге жуткой опасности. Мало кто из прекрасного пола в подобных случаях выглядел столь ужасно, как наша несчастная угрюмая Хепизба. Однако посетитель тихо прикрыл за собой дверь лавки, поставил зонт у прилавка и развернулся с миной спокойного достоинства к тревоге и ужасу, которые вызвало его появление.
Предчувствия не обманули Хепизбу. То был не кто иной, как судья Пинчеон, который после долгих безуспешных попыток открыть парадную дверь решил войти через лавку.
– Как поживаешь, кузина Хепизба? И как эта крайне суровая погода сказывается на нашем бедном Клиффорде? – начал судья, демонстрируя, что его солнечная улыбка ничуть не пострадала от восточного шторма и дождя. – Я так тревожился, что не могу не спросить еще раз, нет ли способа с моей стороны улучшить его или твое собственное существование.
– Ты ничего не можешь сделать, – сказала Хепизба, изо всех сил сдерживая раздражение. – Я посвятила себя Клиффорду. И обеспечила его всем возможным в его состоянии комфортом.
– Но позволь предположить, дорогая кузина, – продолжил судья, – что ты не права. При всей своей доброте, привязанности и, несомненно, благих намерениях ты все же совершаешь ошибку, удерживая брата в одиночестве. Почему ты изолируешь его от симпатий и доброты? Клиффорд, увы, слишком долго был в одиночестве. Позволь же ему насладиться обществом – обществом, скажем так, родственников и старых друзей. Позволь мне, к примеру, увидеть Клиффорда, и я докажу тебе чудесный эффект подобных бесед.
– Ты не можешь его увидеть, – ответила Хепизба. – Клиффорд со вчерашнего дня в постели.
– Что? Как? Неужели он заболел? – воскликнул судья Пинчеон, с неким подобием раздражения и тревоги, которые сделали его особенно похожим на старого пуританина. – Нет, в таком случае я просто обязан его увидеть! Что, если он умрет?
– Смерть ему не грозит, – сказала Хепизба и добавила с горечью, которую больше не в силах была сдержать: – Если только его не приговорит к смерти тот самый человек, который пытался сделать это в прошлый раз!