Алая буква (сборник)
Шрифт:
– Мне хотелось бы, чтобы вы выражались более ясно! – воскликнула Фиби, недовольная и сбитая с толку его словами. – А еще больше хотелось бы, чтобы вы научились чувствовать, как должно христианину и просто человеческому существу! Как можно видеть оказавшихся в беде и не желать помочь им и успокоить их? Вы говорите так, словно этот старый дом для вас лишь театр, а Хепизба и Клиффорд, равно как предыдущие поколения их семейства, кажутся вам лишь актерами трагедии, вроде тех, что я видела в залах деревенских гостиниц, вот только эта, похоже, разыгрывается специально для вашего развлечения! Мне это не нравится. Слишком дорого обходится актерам эта пьеса, и слишком холодна их аудитория!
– Вы чересчур строги ко мне, – сказал Холгрейв, признавая, что это язвительное описание его характера в некоторой степени правдиво.
– К тому же, – продолжила Фиби, – что вы имели в виду, утверждая, что конец трагедии уже близок? Вам известно о новой беде, нависшей над моими несчастными родственниками? Если так, скажите немедленно, и я их не покину!
– Простите меня, Фиби! – сказал дагерротипист, протягивая руку, к которой девушка была вынуждена протянуть свою. – Должен признаться, что я отчасти мистик. Склонность к мистике у меня в крови, как и предрасположенность к месмеризму, за который в старые добрые времена меня вполне могли отправить на Висельный Холм как колдуна. Поверьте, если бы я действительно знал какой-то секрет, который мог бы помочь вашим друзьям, – ведь они и мои друзья также, – я посвятил бы вас в него перед расставанием. Но мне он неизвестен.
– Вы что-то скрываете! – сказала Фиби.
– Ничего, никаких секретов, кроме собственных. Хотя я могу подсказать, что судья Пинчеон до сих пор присматривается к Клиффорду, в бедах которого принял немалое участие. Однако его мотивы и намерения мне неизвестны. Он упорный и целеустремленный человек, прирожденный инквизитор, и если бы он мог извлечь какую-то пользу, вздернув Клиффорда на дыбе, не сомневаюсь, он вывернул бы своему кузену все суставы. Но при всем своем богатстве и ранге – он силен и собственной силой, и всесторонней поддержкой общества, – чего судья Пинчеон может бояться или на что надеяться в отношении слабоумного, заклейменного, едва живого Клиффорда?
– И все же, – настаивала Фиби, – вы говорили, что надвигается несчастье!
– О, лишь потому, что я мрачен! – ответил художник. – Мой разум слегка извращен, как и все, кроме вашего. Более того, мне довольно странно находиться в этом старом доме Пинчеонов, сидеть в его саду – только послушайте, как журчит источник Мола! Одного этого достаточно для впечатления, что Судьба готовит пятый акт этой катастрофы.
– Вот! – воскликнула Фиби с новой досадой, поскольку сама ее природа была враждебна таинственности, как солнце – тьме в дальнем углу. – Вы снова сбиваете меня с толку!
– Тогда давайте расстанемся друзьями! – сказал Холгрейв, пожимая ей руку. – Или если не друзьями, то хотя бы не врагами. Вы ведь любите всех людей в этом мире!
– Что ж, прощайте, – искренне ответила Фиби. – Я не могу долго на вас злиться, и мне жаль, что вы так подумали. Кузина Хепизба стоит в сумерках за дверью уже четверть часа! Ей кажется, что я слишком задержалась в этом сыром саду. А потому доброй ночи и до свидания.
Минул еще один день, и наутро Фиби, в своей соломенной шляпке, с шалью в одной руке и маленьким полотняным саквояжем в другой, прощалась с Хепизбой и Клиффордом. Ей предстояла поездка на поезде, который готовился унести ее в родную деревню, расположенную в шести милях от города.
В глазах Фиби стояли слезы, на губах дрожала улыбка любви и сожаления. Она размышляла: как же вышло, что несколько недель, проведенных в старом суровом доме, так изменили ее, так захватили, что казались теперь центром ее воспоминаний, затмив все, что было до этого? Как могла Хепизба – угрюмая, молчаливая, неспособная ответить на сердечную привязанность, – завоевать столько ее любви? И Клиффорд – в своем разрушенном состоянии, с тайной жуткого преступления, с привычкой к тюремному воздуху, который порой прорывался в его дыхании, – как он мог превратиться в дитя, к которому Фиби привязалась, присматривая за ним и оберегая в часы его беспамятства? Во время прощания все эти мелочи стали ясны ее внутреннему взору. Куда бы она ни взглянула, к чему бы ни прикоснулась, объект отвечал ей взаимностью, словно живой.
Она выглянула из окна в сад и еще сильнее пожалела о том, что уезжает, оставляя этот лоскут черной земли, удобренный многими поколениями сорняков, а затем обрадовалась, что скоро почувствует ароматы родных сосновых лесов и свежих полей клевера. Она позвала петуха, двух его жен и их почтенного наследника, бросила им крошки, оставшиеся после завтрака. Крошки были немедленно склеваны, цыпленок вспорхнул на подоконник рядом с Фиби, мрачно взглянул ей в лицо и выразил свои эмоции хриплым звуком. Фиби попросила его вести себя хорошо во время ее отсутствия и пообещала привезти ему небольшой мешочек гречихи.
– Ах, Фиби! – заметила Хепизба. – Ты уже не так привычно улыбаешься, как в первое время по прибытии! Тогда улыбка сияла сама по себе, теперь же ты решаешь, когда улыбнуться. Как хорошо, что ты ненадолго вернешься в родные места! Здесь слишком многое портит тебе настроение. Дом слишком мрачен и одинок, в лавочке постоянно случаются досадные происшествия, а я сама не обладаю способностью делать вещи ярче, чем на самом деле. Лишь милый Клиффод был тебе хорошим собеседником!
– Подойди сюда, Фиби, – внезапно позвал ее кузен Клиффорд, необычайно молчаливый с утра. – Ближе! Ближе! Взгляни мне в глаза!
Фиби положила изящные ладошки на подлокотники его кресла и склонилась к Клиффорду, чтобы он мог разглядеть ее лицо. Возможно, в тот момент проснулись спавшие в нем эмоции, ожили давно надломленные качества. Так или иначе, Фиби вскоре почувствовала, что он смотрит на нее не для того, чтобы запомнить, – в его взгляде, который достиг самого ее сердца, светилось восхищение ее женской прелестью. За миг до этого она и не думала что-то скрывать. Теперь же, словно переняв у него какой-то секрет, она опустила веки под взглядом Клиффорда. И покраснела – тем сильнее, чем больше старалась скрыть румянец, а брови ее непроизвольно сдвинулись вместе.
– Достаточно, Фиби, – сказал Клиффорд с печальной улыбкой. – Когда я впервые увидел тебя, ты была самой милой девушкой в мире, но теперь твоя прелесть стала настоящей красотой. Девичество сменилось женственностью, бутон расцвел! Иди же. Теперь мое одиночество станет глубже.
Фиби оставила одинокую пару и прошла через лавочку, пытаясь сдержать слезы, – она ведь собиралась так быстро вернуться, что не было смысла их проливать. Она не осознавала, что слезы уже текут, не вытирала их платочком. На пороге она столкнулась с маленьким сорванцом, чьи потрясающие способности наслаждаться гастрономией мы описали в начале нашего рассказа. Фиби взяла с витрины некоего представителя животного мира – впрочем, сквозь слезы она не могла разобрать, кролик то был или гиппопотам, – вложила в ладонь мальчишки в качестве прощального подарка и зашагала прочь. Старый дядюшка Веннер как раз выходил из соседской двери, с пилой и козлами на плече, и, шагая по улице, присоединился к Фиби, покуда им было по пути. Несмотря на его заплатки, потертую шляпу и крайне странный покрой штанов, у Фиби не возникало желания обогнать этого спутника.