Албазинец
Шрифт:
– А я слыхал, что пойдет, – произнес парень. – Все наши казаки только об этом и толкуют. Вот и батька мой, когда спать ложится, саблю возле себя кладет.
Петр ничего на это не ответил. Взяв хворостину, он стал ворошить уголья в костре.
– Гляньте, гляньте! Никак кто-то чапает к нам, – пытаясь разглядеть в сумерках бегущего берегом человека, сказал Костка. – Может, Митяй? Он ведь давесь сказывал, что пойдет к Демидовской косе переметы ставить.
И точно, это был рыжий Митяй.
– Эй, братишки! Послухайте, чо я вами скажу! – еще издали закричал он.
Подлетел к костру, весь встрепанный какой-то и запыхавшийся. Руками машет, сказать что-то пытается, но от волнения или же от быстрого бега у него перехватило дыхание.
– Там, – наконец выговорил он, указывая на закат, – воровские людишки коней через реку хотят переводить. Гайда, отобьем табун!
Товарищи посмотрели на Петра. Он у них за вожака. Что тот скажет, то и станут делать.
– Да ладно свистеть-то! Какие еще воровские люди? – спросил Петр.
– Да брешет он, брешет! – загомонила сидевшая вкруг костра молодежь. – Ну признайся же, Митяй, что брешешь.
– Врать – не мякину жевать, не подавишься, – с усмешкой заметил Петр.
– Богом клянусь, Петь! – перекрестился Митяй. – Я их как тебя видал. Вместе с конями. Тогда ить светло еще было.
Петр этак хитро посмотрел на него.
– А что ж они до сих пор-то не перегнали этих коней? – с ехидцей спросил он.
– Видно, подмогу ждут с этого берега. Товарищей своих, – не растерялся Митяй. – Ну ей-Богу, Петь!
Он снова перекрестился.
Петька покачал головой.
– И все равно я тебе не верю, – продолжая ворошить уголья в костре, произнес он. – Если б это были воры, их бы давно наш дозор заметил и поднял тревогу. А тут тишина.
– Сам дивлюсь, – пожал плечами Митька. – Ведь был дозор-то. Но старшой почему-то быстро его увел. Хотя, мне думается, татей-то он видал. Долго так смотрел на ту сторону. И знаете, кто это был? Хорунжий Верига.
– Верига? – удивился Петр. – И что, он тебя видал?
– Не-а, я в траву спрятался, – шмыгнул носом Митяй.
– Чудно все это, – сказал Петр. – Не быль, а сказка какая-то.
– Фу ты ну ты! – начал злиться рыжий.
– А что, братка, может, и впрямь Митька не врет? – подал голос Тимоха.
– Может, и не врет, но только отчего ж это он к нам-то побежал вместо того, чтобы поднять в ружье гарнизон? – подозрительно посмотрел на рыжего вожак.
Митька даже сплюнул с досады.
– А то ты не понимаешь? Да ведь я хотел, чтобы кони нам, а не старым казакам достались, – сказал он. – Нет коня – нет казака. Не твои ли это слова, а Петьк?
Он еще немного потоптался на месте и вдруг:
– Ну, смотрите. Не хотите иметь своих лошадок – так и быть, пойду подымать гарнизон. А то ведь убегут тати-то.
Казачьи дети примолкли. Что скажет им Петька?
Тимоха тоже выжидающе глядел на брата. Ну, что же это он? Ведь уйдут конокрады-то. И тогда нам-де не видать лошадей, как собственных ушей. А не мы ль так мечтали о них? Не мы ль даже во снах их своих видим?
И то сказать: кони – это свобода; это ощущение полета; это хлесткие гривы в лицо, копыта, отбивающие ритм галопа, и неведомое чувство – как это летать, не касаясь земли…
– Так аде, говоришь, эти баскаки Амур собрались перейти? – наконец прервав молчание, спросил Митяя Петр.
– Да там, аккурат против Демидовской косы.
– Версты две, однако, отсель, – вздохнул Петр. – Далече, можем и не поспеть. Да и неизвестно, сколь их этих лешаков будет. А то и порубать могут.
– Ну так мы отцов позовем! – нашелся кто-то из казацких сынов.
Но у Петьки другие мысли. Отдавать победу старшим? Да ни за что на свете! Сами с усами – как-нибудь справимся. Главное – это внезапно напасть на врага.
Он обвел взглядом товарищей. Те по-прежнему сидели и во все глаза глядели на вожака, выжидая, что он скажет.
– В общем так, робяты. Бегите домой и берите с собой кто что может. Нам все сгодится – и рожна, и топоры, и ослопины. Собираемся за околком у старой сосны.
Оставив девок у костра, парни бросились выполнять наказ вожака. Не все из них тогда пришли к старой сосне. Кого-то родители домой загнали, кто-то просто струхнул. Однако десятка два смельчаков все же набралось.
– Ну что, товарищи мои. Давайте, что ли, помолимся на удачу, – предложил Петр.
Те притихли, и было слышно в темноте, как шелестят в молитве их губы.
– Ну все, гайда на дело! – положив тяжелую балту [71] на плечо, наконец сказал Петр. – Я пойду первым, остальные по одному за мной. И чтоб ни звука! Иначе… Иначе недобрые люди нас услышат и всех порубят. Так что тихо ступайте.
И они двинулись в путь.
Где-то далеко-далеко впереди догорал день, пылая верхушками сопок, отчего небо в той стороне оставалось еще живым и прозрачным, тогда как на востоке ночь осенила поля и зажгла звезды. Вот так, идешь на свет, неведомо на что ступая в темноте.
71
Балта – топор.
Пройдя с полверсты, они свернули с большака и стали пробираться лесом. В лесу-то оно спокойнее. Тут и деревья тебе, и кустарники – есть, где спрятаться.
Тишина. И лишь изредка где-то вдалеке прострекочет кузнечик или хлопнет крыльями ночная птица. Сторожко ступают по земле молодые казаки. И то, не в игры идут играть. Бывает, треснет под ногами сухая ветка или что-то живое зашевелится в кустах – тут же сердце замирает. И чем дальше, тем больше страхов. То им уже кажется, что кто-то следит за ними, то вдруг в темноте им почудится чья-то тень. Уж поскорее бы добраться до места!