Албазинец
Шрифт:
– А ну, кончай буянить! – уже издали заорал Платон. – Силу что ли некуда девать? Вот сейчас как оттяну вожжами – будете знать!
Однако слова его потонули в общем гвалте побоища, и тогда он принялся растаскивать петухов. Кое-кому из самых драчливых пришлось даже по шеям дать. Особо сопротивлялся Петр, который все пытался добраться до Захаркиной рожи. Уже и куча-мала рассеялась, а он продолжал размахивать кулаками да браниться. Тогда Платон схватил его за шкирку и притянул к себе.
– Эх, ты! Отца-казака позоришь. Иди отсель, и чтоб я тебя боле не видал! – в запале прошипел он ему в самое ухо. – И помни, со мной шутки плохи. Я тебе покажу, как на чужой улице кулаками-то махать.
– Но, тятенька, он же не виноват! Не он драку-то затеял, – попыталась заступиться за Петра крутившаяся здесь же Любашка.
Но тот зыркнул на нее сердито, и она замолчала. Отойдя в сторонку, она с неукротимой бабьей жалостью смотрела на своего Петрушу, у которого все лицо было в крови. Да и брата его, Тимоху, ей было жалко. Ведь тому не меньше досталось.
– Ладно, мы пошли, – напоследок недобро взглянув на обидчиков, произнес Петр.
– Покедова, казак! Мало мы тебе наподдали – надо б было еще больше, – этак нахально посмотрел на него Захарка.
Петр сплюнул кровавую слюну.
– Ничо, мы еще встренимся! – угрожающе произнес он. – Наш тятя говорит: это гора с горой не сходится, а горшок с горшком уж точно когда-нибудь столкнутся!
– Давай-давай, топай! – победно бросил ему вслед Захарка. – А придешь – снова получишь.
– Петенька! – неожиданно подала голос Любаша. – Тебе очень больно?
Глядя на то, как тот волочит поврежденную ногу, спросила она и тут же получила от отца затрещину.
– Иди в дом! – приказал он ей.
А затем обратился к Захарке:
– А ты чтобы завтра утром был у меня в кузне. Хватит варлыжить [61] по улице – пора делом заняться. Али передумал?
– Хорошо, дядька Платон! Завтра и приду, – произнес Захарка и многозначительно посмотрел на Любашу Мол, теперь-то я всегда буду рядом с тобой, а вот Петьке твоему дорога в слободу заказана…
2
Почти целый день Черниговский со своим людьми провел на Симоновской заимке. Прибыли туда в полдень, а дворы пусты.
61
Варлыжить – шляться.
– Где люди-то? – спросил атаман сидящего на лавочке древнего старичка с белой как снег бородой.
Тот подслеповато щурясь, попытался рассмотреть пришлых. Когда понял, что это не вражины какие-то, а свои, казаки, сказал:
– Так ить на косьбе все. Робят копотко. У нас как говорят? Петров день замаячил – ладь, паря, косы да серпы.
Трудится, значит, народ, удовлетворенно отметил про себя атаман. Это хорошо.
– Ну и как вам тут живется? – слезая с лошади и беря ее под уздцы, поинтересовался атаман. – Может, обижает кто?
Дедок призадумался.
– Да как тебе сказать, – опершись руками на сучковатый батог, как-то неопределенно отвечал он. – Всякое бывает. То лешаки из лесу с ружьями выйдут и весь запас отберут, то эти басурманы.
– М-да, – задумчиво проговорил Никифор. – Что лешаки – это плохо, а что басурманы – и того хуже. И часто они вас беспокоят?
– Чевось? – не расслышал старик и потянулся к атаману ухом.
Тот понял, что от этого старого глухаря толку мало.
– Говорю, в какой стороне сенокосы-то ваши?
– А-а… – протянул старик. – А оно почто тебе?
– Да вот хочу с народом потолковать. Может, какие просьбы у людей имеются, – пояснил казак. – Народу-то сколь у вас тут? Семьи две, три?
Оказалось, все четыре, при этом одной фамилии – Симоновы. Отсюда и Симоновская заимка.
А прибыли они прошлой весною на подводах откуда-то из-под Новгорода. Наскоро срубили избы, соорудили вкруг будущей пашни поскотину [62] из жердей, поставили поветь для лошадей, покрыв ее сверху травой, и стали готовить привезенные с собою орудия для сева и зерно. У русских ведь как? Есть баба, квашня да топор – уже деревня.
62
Поскотина – изгородь из жердей или хвороста вокруг пашни.
Землица в этих местах не ахти какая – сыроматерая, нерушенная, ни песок тебе, ни камень, а то и глина сплошная. Одним словом, худородная. Да и немного ее здесь. В основном болотина, торфяники, заливные луга да ерники. Потому и пахотины вышли разбойные, там, где были сухие да без чапыжника места. Глянешь – то там клочок земли, то в другом месте лехи.
Но зато тут такое приволье! И все-то нехоженое, нетронутое. И эти поляны с цветами, и лугавье, и подступающая стеною к ним тайга. Такого в их краях не было. Там каждый клочок земли на вес золота. Тут же бери ее – не хочу. Ну разве не жизнь? Хотя, говорят, вниз по Амуру оно еще богаче. Правда, тайги там нет, зато полей с землицей плодородной немерено. Вот где пашенному-то развернуться! Однако там пока жить опасно. Здесь-то богдойцы житья не дают, а ниже по Амуру тем паче. Почитай, целое войско стоит возле новой их крепости Айгуня. Вот эти аспиды и совершают набеги на русский берег, и попробуй, останови их.
Землю готовили Симоновы основательно. В первый год сделали несколько пропашек, чтобы поднять целину, после чего тщательно боронили ее, пока она не превратилась в пух. Только потом стали сеять по помету. Посеяли рожь, пшеницу и овес. Год выдался скупой на влагу, оттого и урожай не порадовал. Вот так: сеяли рожь, а жнем лебеду, вздыхали Симоновы. Однако без хлеба не остались, хотя и урезать себя пришлось всю зиму.
Хотели попытать счастье на озимых, да люди с соседней заимки отговорили. Мол, тут ржаной посев не пройдет – только яровой.
В этот раз решили сеять пораньше, пока земля еще не обсохла. Боялись, морозом прихватит посевы, однако пронесло. Те пошли в рост, и теперь только надежда на то, чтобы дожди не зарядили да не залили пашню. А то, говорят, тут так: в один год солнце убьет урожай, в другой – вода. Весенних половодий, как на Руси, тут не бывает, зато ближе к августу вдруг заплачет небо, а следом и Амур, выйдя из берегов, разбежится по пойме. Тогда какой уж тут урожай? Однако бывают и хорошие годы, когда и солнца в меру, и влаги – вот тогда пашенным приволье!