Альбедо
Шрифт:
— Да, ваше…
— Не называй меня «высочеством», — быстро добавил Генрих. — Сегодня я гуляю инкогнито, поэтому зови меня Феликс.
Приняв от Кристофа его картуз, натянул до самых бровей.
Генрих не помнил, бывал ли он в этой части Авьена: зима меняла облик города, словно в преддверии рождественского карнавала. Прилепленные друг к другу домишки, выглядящие летом непрезентабельно и убого, теперь напоминали жилища рождественских эльфов. И медные вывески, и рожки газовых фонарей сверкали, точно выточенные из хрусталя. Вот только внутри все волшебство рушилось — от запахов чеснока
— За ваше здоровье, герр Феликс! — провозгласил кучер и, качнув стопкой, влил содержимое в глотку.
Генрих последовал его примеру и, сколь бы ни был силен выбивающий слезы сивушный дух, даже не поморщился. Однако со второй стопкой повременил: недавняя доза морфия не располагала к пьянству. Комната и без того расплывалась перед глазами, накатывала сонливость, в ушах шумела кровь, отзываясь на аккордеон и музыкальное посвистывание Кристофа в такт припеву:
— Милая Розамунда! Подари мне сердце! Подари мне сердце и скажи мне «да»! Милая Розамунда! Не спрашивай маму! Мое сердце любит только лишь тебя!— Что я говорил, Кристоф! — восторженно прокричал Генрих, оживляясь. — Вот тебе народная мудрость: если любишь — не спрашивай никого, даже собственную мать, верно?
— Верно, ваше выс… герр Феликс! — поддакнул кучер и снова принялся за свист, отбивая ритм пальцами.
— Ей не нравится моя жизнь, — с горечью продолжил Генрих. — Не нравятся моя жена и мои любовницы! Но я терпел довольно! — ударив кулаком о стол, так, что подпрыгнул графин, велел: — Кристоф! Проси у кабатчика бумагу и перо! Немедля!
И сам откинулся на спинку скамьи, выравнивая сбившееся дыхание и бормоча под нос:
— Женщина с сомнительной репутацией? Однако! И до сих пор ни весточки… Какая наглость!
Кучер вернулся, разложил перед собой стопку листов.
— Пиши, — сказал Генрих. — «Дорогая моя Маргарита! Прошу вас почтить меня своим присутствием на большом рождественском балу в Ротбурге…» — и, вспомнив, осведомился: — Ты ведь следил за тем особняком на Лангерштрассе?
— Хе-хе, а то как же! — отозвался кучер, царапая листок.
— И что же баронесса?
— Сперва ездила в полицейский участок, а после — в собор святого Петера. Потом вернулась домой и более не выходила…
— В собор и участок? Прекрасно! — Генрих стиснул ладони, усмиряя полыхнувший огонь. — Порви это, Кристоф! Пиши так! «Баронессе фон Штейгер лично в руки! Властью мне данной, приказываю…» слышишь? Подчеркни это слово! «…приказываю явиться на большой рождественский бал в Ротбурге! В случае невыполнения приказа к вам будут применены меры особого взыскания!» Написал?
Выхватив листок, пробежался глазами. Обмакнул в чернильницу обгрызенное перо, подписал размашисто и
— Сегодня же с утра отнесешь на Лангерштрассе!
— Вас понял, — Кристоф ловко спрятал письмо за пазухой и плеснул в обе стопки снова. — За любовь, герр Феликс!
— За нее, — эхом откликнулся Генрих и, осушив ее, уронил голову на перебинтованные руки.
— Это тоскливое воскресенье я проведу с тенями, — затянул между тем певец, и аккорды полились, трогая неизвестно с чего защемившее сердце. — Моя любовь и я решили со всем покончить. Скоро здесь будут цветы, скоро здесь будут молитвы. Не нужно рыданий, пусть знают: я рад был покинуть ваш мир… [10]
10
Вольная интерпретация песни «Мрачное воскресенье», автор Режё Шереш.
— Забавно, — сказал Генрих, поднимая лицо и напряженно вглядываясь в дрожащий дымный полумрак. — Только в Авьене можно услышать столь трогательный романс о смерти.
И, будто отзываясь на его слова, с дальнего угла прокричали:
— Давай-ка что-нибудь повеселее, любезный!
— Милого Августина давай! — откликнулись рядом.
— К черту Августина! — пьяно ответили тут же. — Спой про рыбачку!
— Помалкивайте! — сердито прикрикнул Генрих. — Мне нравится эта! Продолжай!
Певец продолжил. Прикрыв глаза, старательно выводил:
— …до последнего вздоха я буду молиться о тебе…
— Кто там такой умный нарисовался, чтобы рот затыкать? — послышалось с соседней скамьи, и рослый парень привстал из-за стола.
— Сиди, Клаус! — зашикали на него собутыльники, и Кристоф. Перегнувшись через стол, зашипел тоже:
— Не забывайте, кто вы, ваше высочество! Не ровен час, узнают!
— Да-да, ты прав, — согласно закивал Генрих, пряча в рукава зудящие руки. — Плесни-ка еще!
И все же нет-нет, да и косился на соседний стол, прислушиваясь к громким прокуренным голосам.
— Вот я и говорю, — продолжая прерванный разговор, загудел рослый Клаус.
— Пора уже не болтать по пустому, а действовать! Сколько было этих обещаний? Мы, как бараны, все терпим да идем, куда нас поведут. А ведут не на сочные пастбища! На бойню!
— Так ведь начались перемены-то, — возразил ему парень в засаленной кепке. — Больницы строят. Скоро, может, и школы для наших детишек…
— Кого учить будут, если мы все как мухи перемрем? — фыркнул в кружку росляк, и пена осела у него на подбородке. — Да и чему учить? Церкви нашей разве школы нужны? Ей бы денег несли, да побольше! А управлять проще неграмотными и нищими!
— Кронпринц обещал, — подал голос черный, как жук, мужчина, и Генрих насторожился, — что не за горами реформа в образовании. Я своими ушами слышал!
— Болтать — не мешки ворочать! — досадливо возразил Клаус и вытер лицо рукавом. — Что он обещал? Реформу? Да кто ж ему позволит! У кормушки министры стоят во главе с его преосвященством и старым Эттингеном!