Альбедо

Ершова Елена

— Забавно… что вы рассуждаете о моей семье… не зная о ней ничего, — усмехнулся Генрих, снова оттирая с лица пот.

— Я знаю достаточно, — сухо ответил епископ, и постучал костяшками пальцев в стекло, под которым коченела насажанная на булавку Брамея. — Например, вот этим, ваше высочество, вы рискуете накликать дьявольские силы. Вспомните, что послужило причиной первой эпидемии? Поступок вашего предка заслуживал бы большего восхищения, если бы не был продиктован необходимостью искупить собственный грех…

— Я не верю в старинные легенды! — нервно перебил Генрих. — Даже если это легенды моей семьи!

— И

напрасно. Когда вы явитесь на рождественскую мессу, я проведу вас в фамильный склеп. В династии Эттингенов были не только великие военачальники, но и проклятые безумцы, чья дурная кровь, хочу напомнить, тоже течет в вас…

Огонь вспыхнул на кончиках пальцев, омыл кисти рук и побежал по натянутым жилам, выжигая Генриха изнутри, беснуясь, просясь на волю. Он прикрыл глаза, кусая пересохшие губы и думая о тьме нигредо…

…пройди, не задерживаясь, иначе станешь пеплом!..

…и после сказал, тщательно выговаривая слова:

— Вы сейчас же уберетесь отсюда. Уберетесь сами, или я лично выставлю вас вон.

Лицо епископа вытянулось и сделалось похожей на восковую маску.

— Ваше высочество, вы не смеете мне говорить…

— Это вы не смеете! — перебил Генрих, приблизившись к Дьюле — глаза в глаза, так близко, что вонь от ладана, казалось, разъест кожу. — Не смеете врываться в мои покои! — продолжил, с каждой фразой распаляясь все сильнее. Пламя выло, плясало под расстегнутыми манжетами, обугливая их до черной корки, и воздух вокруг стал тяжелым, душным, ломким. Сделай неосторожное движение — и все взлетит на воздух! — Не смеете указывать мне! Не смеете угрожать моим друзьям! Не смеете клеветать на мою фамилию! Не смеете — слышите? никогда больше! — говорить, будто у меня дурная кровь! — схватив за сутану, встряхнул, добавив севшим голосом: — И если я узнаю, что сегодня… или завтра… или в любое другое время… хоть кто-нибудь посмеет навредить доктору Уэнрайту… я поджарю вас, как рождественского гуся в печи. Вы поняли, ваше преосвященство?

Матово-непроницаемые глаза Дьюлы посерели, очеловечились, в них темной рыбой проплыл страх.

— Вы поняли меня? — повторил Генрих. Искры выкатывались из-под перчаток и с коротким шипением прожигали в сутане дыры.

— Я… понял, — тяжело дыша, ответил епископ, выворачиваясь из захвата. — Но вы… вы сошли с ума! Вы пожалеете!

— Вон! — закричал Генрих, рывком распахивая дверь: епископ влетел в нее спиной, едва не сбив с ног подслушивающего Томаша.

— Ваше высочество! — выпрямился камердинер, а потом, округлив рот, выдохнул: — Ваше преосвященство?!..

— Пусть катится к дьяволу! — Генрих с силой захлопнул дверь.

Свечи подпрыгнули в канделябрах, со стены сорвалась Alcides agathyrsus [3] — стеклянная коробка треснула по краю — наплевать! — и Генрих с глухим стоном повалился на кушетку. К черту… всех к черту! Пусть Генриха отстранили от должности — пустяки, это ведь не навсегда, это «до выяснения», с этим он разберется позже. Он разберется с Натаном, Дьюлой, алхимией, шпионами, отцом и всеми демонами впридачу, а пока пусть оставят его в покое. Пусть дадут, наконец, уколоться, Боже!

3

Дневная

бабочка из семейства ураний, окраска: черные крылья с сине-зелеными полосами.

— Это ведь просто лекарство, — повторял он, рывками закатывая рукав и то и дело сглатывая горечь и соль. — Просто лекарство, чтобы исцелить дурную кровь… просто…

Глава 2. Дурная наследственность

Госпиталь Девы Марии, Райнергассе.

— Огонь, — весомо сказал Натаниэль и чиркнул спичкой. — Центральный элемент в алхимии. Странно, что я сразу не подумал о нем.

— Если бы это имело хоть какой-то результат, — хмуро отозвался Генрих.

В нетерпении прохаживаясь по лаборатории, он одергивал перчатки и время от времени прислушивался к шагам и голосам в коридоре, к шорохам за окном, к далеким перестукам копыт. Звуки множились, перемешивались, дергали за нервные окончания и, хотя на часах еще не было и полудня, Генрих чувствовал себя измотанным.

— Скажем так, я близок к этому, но действую методом проб и ошибок. Например, поначалу я просто пытался смешивать твою кровь с кровью зараженных, но это не приносило результатов. После чего пытался дистиллировать ее, очищать через сорбенты и греть на водяной бане. Но оказалось, что холь-частицы остаются нетронутыми только в случае нагревания материи на открытом огне.

— Неудивительно. Я и есть — огонь.

Генрих замер: показалось, за дверью кто-то надсадно дышит. Но это лишь пар выходил из реторты, да за окном ветер шелестел липами.

— Ждешь кого-то?

— А? — Генрих тряхнул головой и криво усмехнулся, поймав вопросительный взгляд ютландца. — Нет, Натан. Просто у тайной полиции повсюду глаза и уши.

— Тебя беспокоит слежка?

— Скорее, твоя безопасность.

Натан приблизился: загар давно сошел с его лица, но глаза горели все той же неукротимой веселостью.

— Харри, не забывай, — напомнил он, — я ютландский подданный. Не твой.

— Может, попросить его величество Эдуарда передать тебя под полную мою протекцию?

— Не думаю, что Эмма будет в восторге от переезда. И ей не нравится кофе.

Оба рассмеялись, но тревога не отпустила. Вспомнились злые огоньки в глазах епископа, его надтреснутый голос: «Вы пожалеете!», и ошалелый взгляд Томаша.

— Ты ничего не видел, — сказал тогда Генрих.

— Да, ваше высочество, — поклонился старый камердинер. — Я никому не скажу, как его преосвященство неудачно споткнулся на пороге.

— Споткнулся? — с улыбкой переспросил Генрих. — Так и запомним.

Это звучало куда лучше, чем «Спаситель вытолкал епископа за дверь». Похоже на заголовок в бульварной газетенке, такое постеснялся бы опубликовать и Имре Фехер.

— Единственное, что мне грозит, — прервал размышления Натаниэль, — так это высылка из страны. Но тогда я просто продолжу опыты в Ютланде или Галларе.

— Это так чертовски далеко! — раздраженно отозвался Генрих. — Ты ведь не думаешь, что я смогу часто выезжать из Авьена?