Альбедо

Ершова Елена

Собор Святого Петера, Петерсплатц.

Барон любил повторять, что врагов надлежит держать к себе ближе, чем друзей. Но друзей у него не было, а враги — были.

Марго помнила, что в последние годы жизни фон Штейгер был осмотрителен и скрытен. Он все чаще, к ее вящей радости, покидал особняк, и к досаде возвращался озлобленным и загнанным. Его взгляд — сощуренный, искривленный параличом, — бездумно блуждал по гостиной и каждый раз — каждый чертов раз! — выглядывал ее, Маргариту, куда бы она ни спряталась. Тогда он бил жену особенно остервенело, называя ее сукой и потаскушкой, хотя — видит добрый Боженька! — ни один мужчина не дотронулся до ее уставшей, истерзанной

плоти. Марго сносила оскорбления и побои с одинаковой молчаливой злостью, и это распаляло барона еще сильнее. Он знал, что главный его враг — собственная жена.

Возможно, она бы не сдержалась и однажды убила его — стилетом или ядом. Возможно, ее бы арестовали в тот же день, и Отто Вебер — вежливый, понимающий, добрый Отто, — превратился бы в голодного, опьяненного похотью хищника гораздо, гораздо раньше.

Из головы не шли слова, сказанные им: «Нет никакого шанса для вас, Маргарита. Нет никакого будущего…» И был прав: нет будущего у той, чьи друзья превращаются во врагов, и кому любовь приносит лишь разочарования.

— У вашей супруги тоже не было будущего, не так ли, ваше величество? — Марго остановилась перед портретом коленопреклоненного Генриха Первого. Его лицо — благородное лицо монарха с чистыми янтарными глазами, прямым носом и тяжелым эттингенским подбородком, — выражало смирение и усталость. Стоящая рядом женщина в пурпурном одеянии оттирала пот с его лба собственным подолом.

Святая Вероника. Императрица и возлюбленная первого Спасителя.

— Она ненамного пережила супруга, — послышался тихий голос. — Умерла, разрешаясь бременем. Но ведь вас волнуют не чужие тайны, а собственные.

— Вы правы, — оборачиваясь, ответила Марго. — Муж никогда не говорил о знакомстве с моим отцом. Он вообще мало о чем рассказывал…

Молчал и теперь: затаившись на задворках сознания, наблюдал. Ему нравилась ее беспомощность, нравилась затравленность во взгляде — он играл с Марго, как охотник играет с лисой, прежде чем ее застрелить.

Епископ был таким же. Его участие — только маска. Стяни ее — и увидишь хищный оскал.

Пропустив сквозь пальцы цепочку, Дьюла неопределенно качнул головой.

— Рубедо не раскрывает своих тайн непосвященным. Но вы слишком навязчивы, баронесса, и слишком беспечны. Помогать ютландскому чернокнижнику в его экспериментах опасно.

— Я вовсе не..! — начала Марго, и умолкла, порезавшись об ухмылку епископа. Его рот — узкий серп, — кривился совсем как на портрете барона.

— Да, вы помогаете, — повторил Дьюла и его прикосновение — скользящее, сухое касание змеи, — обожгло Марго, словно это его ладони изъязвляли огненные стигматы, словно это его, а не Генриха, избрал Господь, чтобы карать и миловать… но больше все-таки карать. — Вы ведь пришли за ответами. Так потрудитесь выслушать и понять, что я не враг вам, иначе не передал бы архивы, рискуя собственной жизнью.

— Жизнью! — не удержалась и фыркнула Марго, но взгляд епископа ничем не выразил замешательства, оставаясь все таким же непроницаемо серьезным.

— Да, жизнью, — сказал он, лаская ее ладонь и запястье. — Как все, кто так или иначе связан с семьей Эттингенов. Как много веков назад. Вы слышали легенду о Спасителе?

— Да, — ответила Марго, невольно оглядываясь на картину. — Народ погибал от чумы, и чтобы положить этому конец, император Генрих Первый взошел на костер, и…

…люди взяли его прах, Маргарита, смешали с виноградным вином и выпарили на песчаной бане…

— Он умер, чтобы спасти народ, — тряхнув волосами, закончила она, и попыталась выпростать руку. — Искупил наши грехи.

— Он искупил свои, — жестко ответил епископ и вдруг быстро и сильно сжал предплечье Марго, да так, что она вскрикнула и поняла: Дьюла почувствовал его — стилет. Однако он продолжал: — Конечно, вы не знаете эту история. Откуда? Ее знает лишь духовенство и монаршая семья. Наш добрый Спаситель, наш Генрих Первый, которого мы почитаем и превозносим, был не только великим полководцем, но и щедрым властителем. Раз в год, в честь своей коронации, он устраивал многодневный пир, на который приглашал не только приближенных

и дворян, но и простолюдинов. Столы ломились от яств, а беднякам щедро отсыпали золота. И вот однажды, на исходе такого празднества, к королю явилась нищенка — в обносках, с плохими зубами и язвами по всему телу, — Марго снова попытался отдернуть руку, но Дьюла не позволил: — Потрудитесь выслушать до конца, баронесса! Король пожалел ее и велел отсыпать полный кошель золота. Но нищенка вместо этого попросила у короля отпить из его кубка, — Дьюла поджал губы и снова покачал головой, на этот раз с осуждением. — Понимаете, баронесса? Иногда ты что-то даешь просящему, но этого все равно оказывается мало. Ты дашь серебро — он потребует золото, ты дашь золота вдосталь — от тебя потребуют разделить власть, ты приказываешь вызволить из приюта бедную сиротку, а она в ответ норовит укусить, обмануть, ударить стилетом! О, Дева Мария!

Марго облизала губы — на воздух бы! Пальцы епископа давили, точно капкан, расстегивали пуговицы манжеты.

— Конечно, король отказал нищенке, — продолжил Дьюла. — «Довольствуйся тем, что дано, — сказал он. — А если не нужны ни золото, ни пища, то убирайся восвояси. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, возьми… да хоть эту куколку мотылька». И это, баронесса, так понравилось придворным, что они тут же сняли с ветки указанную королем куколку и вложили в ладонь нищенки. И тогда! — Дьюла до конца расстегнул рукав и теперь нетерпеливо ощупывал стилет, сантиметр за сантиметром продвигая его к краю манжеты. — Тогда нищенка сжала подношение и сказала: «Пусть те, кто веселился вместе с тобой, станут такими же несчастными, как и я. А ты, мой король, если действительно так добр и щедр, пасешь их ценой своей жизни». И когда она разжала кулак, из него выпорхнула бабочка и, покружив, села на лоб первому министру. И едва она коснулся кожи, как…

— Довольно! — вскрикнула Марго.

И стилет — раз! — и выпал в подставленную ладонь епископа. Дьюла сжал его, словно величайшую драгоценность, пробежался паучьими пальцами по гравировке.

— Ничто не останется безнаказанным. Я понял сразу…

— Верните!

Теперь Марго задыхалась. С виска катились щекочущие капли, сердце тяжело билось о реберные прутья.

Стилет качнулся в руках епископа и, точно стрелка компаса, нацелился на горло Марго.

…Ни один аристократический род империи не изобразит на фамильном гербе бражника Acherontia Atropos. Ни один — кроме вашего, Маргарита. Вы хотели бы узнать, почему?..

— Все еще не поняли? — улыбаясь, продолжил Дьюла. — Однако же, вы не столь прозорливы, как о вас говорят!

— Сейчас другие времена, — сипло произнесла Марго, косясь на поблескивающее острие, — а это только легенда.

— В каждой легенде есть зерно правды.

К духоте добавилось головокружение. Блики дрожали на черных крыльях, словно бражник лениво помахивал крыльями, пытаясь взлететь, но взлететь не мог, как и Марго хотела бы убежать — да ноги приросли к полу.

— Дела минувшие всегда окутаны тайной, — ответил Дьюла. — И нет большей тайны, чем пришествие чумы. За короткий срок эпидемия выкосила больше половины империи, и имена первых зараженных были преданы забвению, а остальные — те, кто пережил болезнь, кто провел обряд очищения и основал ложу «Рубедо», — поклялись молчать. Ваш отец, баронесса, хорошо знал цену молчания, от этого зависела его и ваша жизнь. Жаль, вы пошли не в него… — Вздохнув, епископ повернул стилет и протянул рукоятью Марго. — Возьмите. Это по праву ваше, хотя я надеялся найти…

— Найти что? — машинально переспросила Марго, спешно перехватывая стилет — теперь ей казалось, что тельце мотылька, — нагретое руками епископа, упругое и почти живое, — таит в себе зерно болезни, и на шее выступил холодный пот.

— То, что ваш отец украл у Эттингенов, — тихо сказал Дьюла. — То, из-за чего он бежал из Авьена, из-за чего его убили по приказу его величества кайзера.

— Как?! — вскричала Марго.

Пламя свечей дрогнуло, дымно-серые струйки потекли к потолку, и тени исказили печальное лицо Генриха Первого: не лицо — уродливую морду горгулии.