Алеф
Шрифт:
Эта музыка реальна. И доносится она из моей ванной. Я встаю и распахиваю дверь.
Хиляль играет на скрипке, балансируя на пороге душевой кабины. И улыбается, увидев меня в одних трусах. Впрочем, происходящее кажется мне столь естественным и невинным, что мне даже в голову не приходит вернуться за брюками.
– Как вы сюда попали?
Не прерывая игры, девушка кивком головы указывает на дверь: она прошла через купе, с которым у меня общая ванная.
– Сегодня утром я поняла, что должна помочь вам снова подключиться к энергии Вселенной. Господь дал знать моей душе, что,
Я никогда не говорил, что утратил связь с энергией Вселенной, но забота девушки трогает меня. Оба мы из последних сил противостоим вагонной тряске, отчаянно стараясь удержаться на ногах; смычок Хиляль легко касается струн, струны поют, мир наполняется музыкой, покоем, божественным светом, исходящим от всего живого, и благодарностью к ней и ее скрипке.
Душа Хиляль наполняет каждую ноту, каждый аккорд. Алеф приоткрыл мне ее тайну. Я не помню деталей, но точно знаю одно: мы встречались в прошлой жизни. Мне остается лишь надеяться, что Хиляль никогда не узнает, при каких обстоятельствах. Сейчас, совсем как тогда, она наделяет меня энергией любви. И ей придется приложить длительные усилия, потому что только любовь может нас спасти, сколько бы ошибок мы ни совершали. Любовь всегда сильнее.
Я представляю себе Хиляль в одеяниях, которые были на ней, когда чужие люди пришли в наш город и навеки изменили нашу жизнь: вышитый корсет, белая кружевная рубаха, юбка в пол из шитого золотом черного бархата. Я слышу, как она говорит, что знает птичий язык, что птицам есть о чем поведать людям, вот только люди не хотят ни слышать их, ни понимать. Я ее друг, ее наперсник, ее...
Я останавливаюсь. Эту дверь не стоит открывать без особой необходимости. Я открывал ее уже четырежды, но она так никуда меня и не привела. Я помню восемь женщин, которых там встретил, и знаю, что в один прекрасный день получу ответ, которого жду, но до сей поры эти знания никак не влияли на мою нынешнюю жизнь. Когда это случилось впервые, я был воистину напуган, но вовремя вспомнил, что прощение действенно лишь тогда, когда вы его принимаете.
И я постарался простить.
В Библии есть такой эпизод: на Тайной Вечере Иисус предсказывает, что один из учеников предаст Его, а другой от Него отречется. И Он считает оба греха одинаково тяжкими. Иуда совершает предательство и, мучимый угрызениями совести, лезет в петлю. Петр отрекается от учителя, и не один раз, а трижды. У него было время на то, чтобы осознать содеянное, но он упорно повторил это еще и еще раз. Но вместо того чтобы казнить себя, в своей слабости он обрел силу, став первым проповедником Нового Завета, полученного от Того, от Кого он отрекся в час испытаний.
Проповедь любви сильнее греха. Иуда не сумел этого понять, а Петр сделал своим знаменем.
Я не хочу открывать ту дверь, она как дамба на берегу океана. Одной маленькой щели может оказаться достаточно, чтобы чудовищное давление воды разрушило и смыло все на своем пути. Я еду в поезде, и все, о чем мне следует помнить, – что эту турецкую девушку зовут Хиляль, и она является первой скрипкой в оркестре, а в данный момент она стоит в моей
Хиляль садится в кресло и продолжает играть. Я уже не в поезде и не в саду, где я видел ее в той кружевной рубахе; я проваливаюсь в глубокий темный туннель, в небытие, в тяжелый сон без сновидений. Последнее, за что цепляется моя память, – это стикер, который приклеил на зеркало Яо.
Яо будит меня.
– Вас ждет корреспондент.
За окном светло, поезд стоит на какой-то станции. Я резко поднимаюсь, отчего у меня начинает кружиться голова, приоткрываю дверь и вижу моего издателя.
– Сколько я проспал?
– Почти целый день. Сейчас пять вечера.
Мне нужно время принять душ и окончательно проснуться, чтобы не наговорить чего-то такого, о чем придется потом сожалеть.
– Не волнуйтесь. Поезд простоит здесь еще час.
Хорошо, что мы стоим: принимать душ в движении – дело трудное и небезопасное. Запросто можно поскользнуться, сломать себе что-нибудь и окончить путешествие самым нелепым образом: на костылях. Так что идя в душ, я чувствую себя серфером, – но, к счастью, не сейчас.
Через пятнадцать минут, приведя себя в порядок и выпив кофе, я приглашаю репортера и спрашиваю, сколько продлится наша беседа.
– На ваше усмотрение. Я мог бы проехать с вами до следующей станции.
– Тогда десять минут, чтобы вы успели выйти. Не хватало еще, чтобы вам пришлось испытывать из-за меня какие-то затруднения.
– Но вы же...
– Поверьте, я действительно не хочу доставлять вам лишние хлопоты, – повторяю я. Мне вообще не следовало соглашаться на это интервью; сказав «да», я поступил необдуманно. Это путешествие я предпринял совсем с другими целями.
Корреспондент смотрит на издателя, но тот отворачивается и упорно смотрит в окно. Яо спрашивает, подходит ли гостиная для съемок.
– Откровенно говоря, я предпочел бы расположиться в тамбуре.
Хиляль посылает мне тревожный взгляд.
И как она не устает всю дорогу сидеть на одном месте в одной и той же позе? Отправив меня в небытие, за грань времени и пространства, осталась ли она в купе смотреть, как я сплю? Что ж, у меня еще будет время спросить об этом.
– Отлично, – говорю я. – Устанавливайте камеру. И все же позвольте полюбопытствовать, отчего вы предпочитаете тесный и шумный тамбур просторной гостиной?
Корреспондент с оператором уже шагают по коридору и не слышат моего вопроса, нам остается лишь следовать за ними.
– Так почему все-таки в тамбуре? – снова спрашиваю я, пока они устанавливают оборудование.
– Чтобы дать зрителю ощущение реальности. Именно здесь все и происходит. Люди выходят из купе и, поскольку в коридоре совсем мало места, идут сюда поболтать. Сюда приходят покурить. Это место тайных свиданий. У всех вагонов есть такие тамбуры.
В наш тамбур, кроме меня, репортера и оператора, втиснулись Хиляль, Яо, издатель и любопытствующий повар.