Алеф
Шрифт:
Во время гонений на евреев рабби Израэль Шем Тов отправился в лес, разжег священный огонь и прочел особую молитву, прося Господа защитить его народ. И Господь явил ему чудо.
Позже ученик раввина Маггид Мецрих отправился по стопам учителя, пришел в тот же лес и воззвал к Господу: «Господь Вседержитель, я не умею разводить священный огонь, но знаю особую молитву; прошу, услышь меня!» И чудо было явлено вновь.
Сменилось поколение, и евреев снова стали преследовать. Раввин Моше-Лейб
Спустя пятьдесят лет рабби Израэль Рицин, сидя в инвалидном кресле, обратился к Господу: «Я не умею разжигать священный огонь, не знаю особую молитву и даже не могу отыскать то место в лесу. Я могу лишь рассказать эту историю и уповать на то, что Господь меня услышит».
Теперь говорю уже я сам, а не Божественная энергия моими устами, и хотя я не умею разводить священный огонь, все же могу рассказать эту историю.
– Будьте с ней подобрее, – прошу я.
Хиляль делает вид, будто ничего не слышала. И остальные тоже.
СИБИРСКИЙ ЧИКАГО
Наши души – космические странники, и при этом мы проживаем земную жизнь, сохраняя смутное чувство, что это не единственное наше воплощение. Если разгадать код нашей души, память об этом останется навсегда, и на все, что будет после, это наложит свою печать.
Я смотрю на Хиляль с любовью, отраженной во времени или в том, что мы так называем, точно в зеркале. Она никогда не была и не будет моей; так предначертано. Оба мы творцы и творения, и оба марионетки в руках Господа, и мы не можем переступить черту, которая существует по неизвестным нам причинам. Мы можем подойти к этой реке и даже ступить в нее, но нам не дозволено погрузиться в воду и отдаться течению.
Я благодарен жизни хотя бы за то, что вновь повстречал Хиляль, когда мне это было необходимо. Я начинаю постепенно привыкать к мысли о том, что мне придется войти в эту дверь в пятый раз, даже если я все еще не найду ответ. И я благодарен жизни за то, что прежде меня одолевал страх, а теперь я перестал бояться. А также за это путешествие.
Мне забавно наблюдать, как она ревнует. И хотя она виртуозная скрипачка и искусный воин, в стремлении получить то, чего хочет, она все еще ребенок и всегда им останется, как и я, и все, кто хочет получить от жизни все самое лучшее, как это бывает только у детей.
Пусть ревнует, это научит ее противостоять чужой ревности. Я приму ее беззаветную любовь, потому что когда беззаветно полюбит кого бы то ни было, она должна знать, с чем ей придется столкнуться.
– Некоторые называют этот город сибирским Чикаго.
Сибирский Чикаго. Подобные сравнения на поверку оказываются на редкость фальшивыми. До строительства Транссибирской железной дороги в городе жили около восьми тысяч человек. Теперь здесь более миллиона четырехсот тысяч жителей, и все благодаря мосту, с помощью которого была продолжена эта стальная магистраль, устремленная к Тихому океану.
Говорят, новосибирские женщины самые красивые в России. Похоже, не врут, хотя мне никогда не приходило в голову сравнивать. Мы с Хиляль и одной из местных богинь изучаем любопытную аномалию:
Богиню, назвавшую город сибирским Чикаго, зовут Татьяна, ей около тридцати, она работает инженером, а теперь составляет нам компанию на прогулке после ужина и встречи с читателями. Возвращение на твердую землю на этот раз напоминает высадку на другую планету. Я определенно отвык ходить по поверхностям, которые не находятся в постоянном движении.
– Давайте пойдем куда-нибудь выпить и потанцевать. Надо как следует повеселиться.
– Но мы устали, – заявляет Хиляль.
В такие минуты во мне просыпается женское начало, а с ним способность читать между строк. «Мы устали» означает: «Тебе она нравится, а мне это неприятно».
– Если вы устали, возвращайтесь в отель, а мы с Татьяной еще погуляем.
Хиляль меняет тактику:
– Я тоже хочу вам кое-что показать.
– Отлично, так покажите же. Для этого ведь не обязательно оставаться наедине. В конце концов, мы знакомы всего десять дней.
Вот и конец пьесы под названием «Он-со-мной». Татьяна заметно оживляется; полагаю, дело тут не столько во мне, сколько в извечном духе соперничества, которое возникает между женщинами в таких ситуациях.
Ленин бесстрастно взирает на нас сверху вниз, словно уже видел все это прежде. Установи он вместо диктатуры пролетариата диктатуру любви, возможно, все пошло бы иначе.
– Тогда идемте со мной, – распоряжается Хиляль.
«Идемте со мной»? Прежде чем я успеваю отреагировать, Хиляль уже вырывается вперед и идет не оглядываясь. Она намерена взять реванш, и Татьяна заглатывает наживку. Мы идем по широкому проспекту, который ведет к мосту.
– Так вы знаете город? – с легким удивлением спрашивает богиня.
– Смотря что понимать под словом «знать». Мы знаем все. Когда я играю на скрипке, мне открывается...
Хиляль подбирает слова и наконец находит слово, которое будет мне понятно и которое позволит выключить Татьяну из разговора.
– Вокруг меня существует обширное и мощное «информационное поле». Контролировать его я не могу; скорее, оно контролирует меня и в минуту сомнений помогает принять верное решение. Мне не обязательно знать город; достаточно просто позволить ему вести меня.
Хиляль все ускоряет шаг. К моему удивлению, Татьяна прекрасно понимает, что она имеет в виду.
– Я пишу картины, – говорит Татьяна. – По профессии я инженер, но когда стою у холста, каждый взмах кисти открывает путь к бесконечному счастью, какого никогда не давала работа, и какое, надеюсь, мне удастся сохранить.
Ленину, должно быть, не раз приходилось видеть такие сцены: столкновение двух сил за главенство над третьей. Нередко бывает так, что две силы становятся союзницами, а к третьей напрочь теряют интерес. Теперь мои спутницы увлеченно болтают по-русски, будто с детства были лучшими подругами, и почти не обращают на меня внимания. На улице холодно, – учитывая, что мы находимся в Сибири, где, видимо, всегда холодно, – но гулять мне нравится. С каждым шагом на душе делается легче, каждый километр приближает меня к моему царству. В Тунисе в какой-то момент мне показалось, что все старания тщетны, но моя жена была права: без нее я более уязвим, но и более открыт миру.