Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 1

Коллектив авторов

и говорил меньше, да и я был глуше к произносимым им

словам, прислушиваясь к бессловесному фону их), фо­

тографические снимки со всех душевных движений меж­

ду нами точнее устанавливает мне память.

Когда мы улыбнулись друг другу и отметили, что

так трудно заговорить по-настоящему, А. А. поставил и

тут точку над «i», подтвердив прямо, без обиняков — да,

трудно. Я же, впадая в прекраснодушие, начал анализи­

ровать, почему именно

трудно, начал характеризовать

себя, свое косноязычие, неумение говорить, необходи­

мость для меня «оттаять» от ледяного короста внешних

пропыленных словечек, в которые сажает нас, как

в тюрьму, «сократическая» обстановка жизни. Это было

вполне неуместно, бестактно, «мишелисто» (то есть в

стиле молодого гегелианизирующего человеческие отно­

шения Мишеля Бакунина). И могло выглядеть смесью

из ненужной риторики, субъективизма и психологизма,

то есть именно со всем тем, чего так не любил Блок. По,

должно быть, в моем признании сказалась какая-то боль;

я почувствовал, как весь стиль наших будущих отноше­

ний определится этими первыми впечатлениями друг о

друге. И тут я почувствовал, что А. А. через все вдруг

мне поверил, увидел меня в моей «тишине», в «челове­

ческом», и сказал «да» этому человеческому, хотя еще

конкретно внутренно меня не полюбил.

Оговариваюсь, — может быть, этот разговор и не был

первым моим разговором с А. А., а в т о р ы м , — то есть

произошел на другой день, но во всяком случае он был

первым началом нашего многолетнего разговора друг с

другом, не прекращавшегося и молчанием. Во всяком

случае память моя ассоциирует его с первой встречи.

238

Из этого посильного анализа моего впечатления об

А. А. явствует, что А. А. мне чем-то сразу заимпониро-

вал. У меня было более уважения к нему, чем у него

ко мне, было ощущение какой-то тихой силы и незауряд­

ности, которая исходила от его молчаливого, приветливо­

го облика, такого здорового и такого внешне прекрасно­

го. А. А. был очень красив в ту пору, я бы сказал: лу­

чезарен, но не озарен. Его строки «Я озарен... я жду

твоих шагов...» — не соответствовали его лику: в нем не

было ничего озаренного, «мистического», внешне «таин­

ственного», «романтического». Никакой «романтики» ни­

когда я не видел в нем. О, до чего не соответствовал он

сантиментальному представлению о рыцаре Прекрасной

Дамы, рыцаре в стиле цветных в и т р а ж е й , — вот что

всего менее подходило к нему: никакого средневековья,

никакого Данте, больше — Фауста. Но лучезарность

была

в нем: он излучал, если хотите, озарял разговор чем-то

теплым и кровным, я бы сказал — физиологическим. Он

был весь — геология. Ничего метеорологического, воз­

душного в нем не было. Слышалась влажная земля и

нутряной, проплавляющий огонь откуда-то, из глубины.

Воздуха не было. И вероятно, эта физиологичность, реа­

листичность, земность и отсутствие озаренной транспа-

рантности, просвеченности и создавали то странное впе­

чатление, которое вызывало вопрос. «Чем же светится

этот человек, как он светится?» Какая-то радиоактивная

сила излучалась молчанием спокойной, большой и набок

склоненной головы, осведомляющейся о таких простых

конкретных явлениях жизни, внимательно вглядываю­

щейся и вдруг вскидывающейся наверх молодцевато, бод­

ро и не без вызова. Эта прекрасная голова выпускала из

открытых губ струю голубоватого дыма.

А. А. производил впечатление пруда, в котором утаи­

валась большая, редко на поверхность всплывающая

р ы б а , — не было никакой ряби, мыслей, играющих, как

рыбки, и пускающих легкие брызги парадоксов и искри­

стых сопоставлений, никакого кипения — гладь: ни од­

ной теории, ни одной игриво сверкающей мысли. Он не

казался умным, рассудочным умом: от этого он многим

«умственникам» мог показаться непримечательным. Но

чувствовался большой конкретный ум в «такте», в тоне

всех жестов, неторопливых, редких, но метких. Вдруг

поверхность этого пруда поднималась тяжелым всплеском

взвинченной глубины, взвинченной быстрым движением

239

какой-то большой рыбины: большой, месяцами, быть мо­

жет, годами вынашиваемой мысли.

Это-то и создавало в нем тон превосходства при его

внутренней скромности. Он мог, слушая собеседника, со­

гласиться, не согласиться, быстро взять назад свои слова

или просто промолчать. Но эта легкость согласия или

несогласия с чужим суждением происходила от бессозна­

тельной самозащиты, от желания поскорее отделаться от

легкомысленной плоскости взятия мысли легкомысленным

«да» или «нет», которые и не «да» и не «нет», ибо под­

линный ответ блоковский — «да» или «нет» (большая

глубинная рыба) — еще вынашивался, еще не сложился.

И наоборот, что Блок знал твердо, что у него было го­

тово, выношено, проведено сквозь строй его с у щ е с т в а , —

это он или таил, или если высказывал, то высказывал