Александр I

Архангельский Александр Николаевич

Как это будет красиво и стройно в отчете! Как страшно в реальности! Впервые в своей истории Россия столкнется с теми проблемами «социалистического» мироустройства, которые замучат ее в XX столетии.

Чтобы кормить солдат, поселянам придется выдавать огромные наделы, с которыми те не справятся.

Рост поголовья скота приведет к нехватке сена.

Начнется падеж — не будет хватать мяса.

Собственность упразднится — порядок придется держать на силе.

Хозяйство будет вестись планово — появятся не только приписки, но и всевластные распорядители общественных богатств…

Это будет так же красиво в отчете, как красивы были либерально-утопические схемы Лагарпа, и так же страшно, как страшны были последствия этих схем.

Теперь опять вспомним приведенные цитаты из ранних и поздних писем Александра с их идеальным порывом к устроенным «уголкам» и страхом перед необустраиваемой Россией… сопоставим их со схемой Лагарпова курса… еще раз соотнесем юношескую идиллию великого князя с проектом «военных поселений»… И, в конце концов, зададимся вопросом: а мог ли Аракчеев не появиться на александровском

горизонте? Мыслимо ли готовить либеральные реформы в непроницаемой тайне — и не иметь приближенного, который понимал бы все душевные движения государя, действительно был бы «предан без лести»? Визиря, который не знал бы нравственных сомнений и с неизбежной жестокостью подгонял неоформленную стихию реального бытия под задуманный и высочайше утвержденный проект? Верного слугу, который, получив нити к сокрытым замыслам царя и будучи облечен немыслимой властью, не попытался бы узурпировать эту власть? Мыслима ли либеральная утопия без жестокого временщика? Мыслим ли временщик без армейской утопии?

Лагарп, с молчаливого одобрения Екатерины Великой, формирует царскую мечту, Сперанский детально ее прорабатывает, Аракчеев ее осуществляет и в том полагает единственное оправдание своей жизни. Вот сквозная идея его: «…надо строить и строить, ибо строения после нашей смерти, некоторое хотя бы время, напоминают о нас; а без того со смертию нашею и самое имя наше пропадет». [137]

ГОД 1811. Январь. 11.

Опубликован Устав Царскосельского лицея.

137

См.: Шильдер. Т. 4. А в стиле многих других высказываний Аракчеева звучат «упреждающие отголоски» стилистики Фомы Фомича Опискина: «…учителем моим был дьячок: мудрено ли, что я мало знаю? Мое дело исполнять волю государеву. Если бы я был моложе, то стал бы у вас учиться; теперь уже поздно» — сказано это будет Карамзину.

Март. 1.

Сергей Львович Пушкин подает прошение на имя министра народного просвещения графа А. К. Разумовского о приеме в Лицей сына Александра.

ХРАНИТЕЛЬ ДРЕВНОСТЕЙ

Десятилетний юбилей александровского правления не увенчался завершением реформ. (Тогда еще наивно полагали, что реформы подлежат завершению.) Он увенчался другим, по-своему не менее значимым для истории государства Российского, событием.

15 марта 1811 года Александр I прибыл в тихую Тверь. Здесь его ждали сердечные объятия сестры, великой княгини Екатерины Павловны, которая неустанно взращивала легальную оппозицию любимому (что делать, действительно любимому) брату. Здесь ждали его неспешные прогулки сквозь распахнутый, синий мартовский воздух. Здесь ждали его необязательные разговоры с семействами местной знати, ничем серьезным не грозящий флирт. Здесь ждал его Карамзин с подготовленной по просьбе Екатерины Павловны «Запиской о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении», в которой восхвалялись личные достоинства Александра Павловича и порицались итоги первой половины его царствования.

Все — буквально все — подверглось тут вежливому остракизму. И дипломатические авантюры, за которые страна заплатила резким удорожанием жизни, повальным разорением дворянских семейств и купечества. И безграмотные попытки выправить финансы с помощью «серебряных денег» в противовес бумажным ассигнациям. И «новости в управлении» — столь же многочисленные, сколь и бессмысленные. И легко угадываемое намерение царя освободить крестьян — с землею или без земли, не суть важно. И выдвижение канцеляриста Сперанского, этого возможного исхитителя царской власти [138] (от которого Карамзин успел претерпеть [139] ). И приближение «угодников», которым царь передоверяет властные полномочия, лишь ему одному принадлежащие по праву рождения. (Тут разумелся Аракчеев; от него Карамзин претерпит впоследствии.) И умозрительность царских представлений о «стране пребывания». И тотальное недоверие к людям…

138

Карамзин не знал, что в том же заглазно обвиняют и его самого: «Он целит не менее, как в Спесы или в первые консулы, — это здесь все знают, и все слышат». Так писал новоназначенный на место попечителя Московского университета П. И. Кутузов (Погодин. Ч. 2. С. 63).

139

В 1810 году И. И. Дмитриев, ставший министром юстиции, предлагал государю назначить придворного историографа на свое прежнее место — министра народного просвещения; царь обдумывал возможность произвести это назначение в звании директора (по малому чину Карамзина), но Сперанский предложение отклонил и по его совету Карамзину было предложено место попечителя Московского университета, от чего тот отказался.

У всех этих разнообразных числителей имелся один общий знаменатель; он же заменитель Александровых фантазий: идея уважения к порядку вещей, знакомая нам еще по «Историческому похвальному слову Екатерине». «Записка» не столько разворачивалась от начала к концу, сколько вращалась вокруг неподвижного смыслового центра этой идеи.

Говорил ли «брат Рамзей» о временах Ивана Калиты; повествовал ли о воеводах эпохи Лжедимитрия; приступал ли к правлению Михаила Романова; переносился ли мыслью в блаженное царствование развратной

Екатерины [140] — всюду причину успеха находил он в согласии политиков с «обстоятельствами времени и места» и в их готовности предпочесть свершениям — завершения, созданию — исправления. Напротив, худшее в деяниях Великого Петра — то, что «пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию — Голландиею». То есть не себя и свой замысел приспособил к реальности, а реальность подогнал под внешний — чуждый ей — образец. Вот и ревнующий к славе своего великого предка, но пока разделяющий лишь его недостатки [141] Александр Павлович искал лучшего — и едва не потерял имевшееся; он желал большей свободы для граждан — и поставил страну перед угрозой нового рабства, иноземного.

140

В системе риторических приемов эпохи восхваление екатерининских времен было не чем иным, как косвенным напоминанием Александру I о данном им в Манифесте о воцарении обещании править «по законам и по сердцу в Бозе почивающей Августейшей бабки нашей» (Шильдер. Т. 2. С. 29). Причем все понимали, что дело не в Екатерине и не в ее временах, а в символизируемом ею блаженном состоянии государства; и намек на то, что государь правит не по-екатеринински, в действительности означал, что его царство — пока, во всяком случае — не «усчастливило» Россию. О других смыслах, какие вкладывал историк в ретроспективную утопию екатерининского правления, речь ниже.

141

Карамзин намекает на это прозрачно, даже — по тем временам — слишком. Он пишет о губительной роли «женевца» Лефорта в воспитании Петра: Лефорт «от бедности заехал в Москву и, весьма естественно, находя русские обычаи для него странными, говорил ему об них с презрением, а все европейское возвышал до небес». Как не услышать в имени Лефорта звукоподражательный псевдоним Лагарпа? Карамзину этого мало: он вводит в «Записку» малозначащий эпизод из александровских времен, когда в 1803 году Россия чуть ли не встала на грань войны с Францией, вручая «грозные записки Талейрану о каком-то женевском бродяге, взятом под стражу» французами. Что арестованный Кристен состоял на русской службе и находился под защитой русской короны, Карамзина не интересует, и об этом он умалчивает; ему важно скрепить параллель между Лефортом и Лагарпом железным обручем исторической аналогии. Зачем? Единственно ради того, чтобы в воздухе повис вопрос: удастся ли Александру и в лучшем повторить Петра? И чтобы в подтексте слышалось: сомнительно. Пока — сомнительно.

Страшна параллель, возникающая на страницах «Записки»; слишком прямо метит она в нежное царское сердце. «Ужасная революция» во Франции, самоуничтожившись, «оставила сына, сходного с нею в главных чертах лица. Так называемая республика обратилась в монархию, движимую гением властолюбия и побед». Россия же, ведомая по либеральной пустыне чуждым властолюбия и жаждущим перемен Александром, отнюдь не «переиграла» Францию; как раз наоборот — она утратила ясную монархическую перспективу и встала на грань революции.

Уютный фон провинциального российского городка призван был художественно усилить эффект карамзинских умозаключений. Мягкие, невысокие, желто-песочного, бело-голубого и бледно-зеленого цвета особнячки; неспешность провинциального течения жизни; простота, чуть грубоватая наивность и теплота отношений; соразмерность русского быта — все это как бы само собою встраивалось в текст заказанной Карамзину «Записки», предусматривалось сценарием великой княгини. Царь, оторвав глаза от последних строк документа, должен был оглянуться окрест себя и поразиться чуждости затеянных им реформ современному строю и всему историческому опыту России.

По той же причине непосредственно перед самой передачей, вечером 18 марта, было устроено чтение фрагментов «Истории государства Российского», работою над которой Карамзин был занят с 1803 года. Александр полагал, что его хотят развлечь картинами минувших веков; он заблуждался; его хотели увлечь великим примером.

Зачем? Да затем, чтобы республиканствующий монарх понял наконец: сам ход веков восстает против его попыток уклониться от единовластия. Составившаяся из разнородных племен Русь всегда дорожила сплоченностью, ибо главной угрозой для ее исторического бытия была «тяга прочь», удельность. Удельностью разорваны, растерзаны самые величественные из ее политических центров. И наоборот, центростремительная политика, воля к собиранию земель неизменно вознаграждалась чудесным превращением малого в великое. Так маленький городок Москва преобразился в центр огромного государства; так утвердился на русском престоле род Романовых — до избрания Михаила отнюдь не самый древний и могущественный.

Княжество - царство — Империя: вот формула русской истории. С этим считались все отечественные вожди. Даже Петр, по чьей вине дворяне поистине стали «немцами» для мещан, купцов, землевладельцев, — даже он, внеся удельный разлад в историческую «горизонталь», не нарушил исторической «вертикали». Наоборот, первый русский император окончательно сосредоточил власть в руках самодержавных — и в этом его истинное величие. Ибо хороша или плоха логика русской истории, она неизменна и не нарушима без тяжких последствий. Ослабить в России самодержавство, покоящееся на доверии дворянства царю и подчинении крестьян дворянству, невозможно; это приведет не к большей свободе, а к худшей зависимости. От чего? Или от «многоглавой гидры аристократии», или от жестокого самовластия, в котором к самодержавству примешано тиранство (тут с умыслом был приведен отрицательный пример Павла Петровича).