Александр III и его время
Шрифт:
Как явствует Д. А. Милютин, ему сначала казалось, что проходившее заседание будет «одною формальностью», поскольку дело получило уже высочайшее одобрение покойного императора и ныне царствующего государя, председательствовавшего в секретной комиссии и подписавшего её заключение. Однако же произошло другое. В ходе обсуждения чётко определились две различные тенденции, два подхода к решению насущных вопросов государства: либеральный, реформаторский и консервативный, реакционный. Первому высказать своё мнение Александр III предложил сидевшему рядом с ним графу Строганову. «Ваше Величество, — заявил этот старый аристократ, обращаясь к Александру III, — предполагаемая вами мера, по моему мнению, не только несвоевременная при нынешних обстоятельствах, требующих особой энергии со стороны правительства, но и вредная. Мера эта вредна потому, — уверял он, — что с принятием её власть перейдёт из рук самодержавного монарха, который теперь для России безусловно необходим, в руки разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде. В последнее время и без предполагаемой новой меры власть значительно ослабла, в журналах пишут бог знает что и проповедуют невозможные доктрины». Речь графа прерывалась репликами Лорис-Меликова. В заключение Строганов сказал: «Путь этот ведёт прямо к конституции, которой я не желаю ни для вас, ни для России…»
На это император сочувственно признался: «Я тоже опасаюсь, что это — первый шаг к конституции» (там же, с. 33). Затем Александр III
«… Я, с моей стороны, — заметил председатель Комитета министров, — не могу разделить тех опасений, которые только что были высказаны глубокоуважаемым мною графом Сергеем Григорьевичем. Предполагаемая мера очень далека от конституции. Она имеет целью справляться с мнением и взглядами людей, знающих более, чем мы, живущие в Петербурге, истинные потребности страны и её населения, до крайности разнообразного… Вам, государь, небезызвестно, что я — давнишний автор, могу сказать, ветеран рассматриваемого предположения. Оно было сделано мною в несколько иной только форме в 1863 году во время польского восстания и имело, между прочим, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих людей…» В целом Валуев «произнёс красноречивую речь» в пользу предложений Лорис-Меликова. Затем аналогично выступил военный министр граф Милютин. «Предлагаемая Вашему Величеству мера, — сказал он, — по моему мнению, совершенно необходима, и необходима именно теперь. В начале каждого царствования новый монарх, для пользы дела, должен заявить народу свои намерения и виды относительно будущего» (там же, с. 33—34). Милютин высказал твёрдое убеждение «в необходимости новых законодательных мер для довершения оставшихся недоконченными великих реформ почившего императора». Он напомнил также, что почти все прежние реформы разрабатывались также с участием представителей местных интересов и никаких неудобств от того не замечалось» (187, т. 4, с. 33). Министр почт и телеграфов Маков, выступивший после Милютина, пел ту же песнь, что и Строганов. Начав свою речь, он признался, что предложения графа Лорис-Меликова ему не были вовсе известны, в силу чего он не мог их продумать как следовало. «Но сколько я мог понять из записки, прочитанной министром внутренних дел, — уверял он, — основная его мысль — ограничение самодержавия. Доложу откровенно, что я, с моей стороны, всеми силами моей души и моего разумения, решительно отвергаю эту мысль. Осуществление её привело бы Россию к погибели» (298, с. 36). Вслед за Маковым взял слово министр финансов Абаза. Как отмечает в своём дневнике Милютин, он «произнёс прекрасную речь, в которой, опровергнув намёки Макова на покушение ограничить самодержавную власть, объяснил, что, напротив того, призыв к деятельности представителей от земства укрепит и поддержит авторитет правительства. Абаза привёл в пример предстоящую и совершенно необходимую податную реформу, которую решительно невозможно совершить без содействия представителей от всех классов общества» (187, т. 4, с. 34).
Вынужденный выступить в прениях, Лорис-Меликов подчеркнул важность того, «чтобы на стороне правительства были все благомыслящие люди». «Предлагаемая теперь мера, — убеждал он, — может много этому способствовать. В настоящую минуту она вполне удовлетворит и успокоит общество; но если мы будем медлить, то упустим время, — через три месяца нынешние, в сущности, весьма скромные, предположения наши окажутся, по всей вероятности, уже запоздалыми» (298, с. 38).
С обширной шокирующей речью выступил обер-прокурор Св. синода Победоносцев, по словам Перетца, «бледный, как полотно, и, очевидно, взволнованный. «Ваше Величество, по долгу присяги и совести, — начал он патетически, — я обязан высказать вам всё, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae», так теперь едва ли не приходится сказать и нам: «Finis Russiae». При соображении проекта, предлагаемого на утверждение ваше, сжимается сердце. В этом проекте слышится фальшь, скажу более: он дышит фальшью…» Глубоко преданный принципам самодержавия, отстаивая его незыблемость, Победоносцев с порога отбрасывал всё, в чём чувствовал хотя бы малейшее веяние демократии. Сейчас, подобно Строганову и Макову, он увещевал, что предложения Лорис-Меликова прямо ведут к конституции по примеру Западной Европы. «Конституции, там существующие, — утверждал Константин Петрович, — суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг. Примеров этому множество… Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство её представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверяю, что нет. Они будут выражать только личное своё мнение и взгляды…» «Я думаю то же, — поддержал его молодой государь. — В Дании мне не раз говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями действительных народных потребностей».
Далее, заявив, что «Россия была сильна благодаря самодержавию, благодаря неограниченному взаимному доверию и тесной связи между народом и его царём», Победоносцев обрушился с резкой критикой на всю систему реформ 60-х гг. Уничтожающему порицанию подверг он разного рода «говорильни» — земские, городские, судебные учреждения и печать. «И когда, государь, предлагают нам учредить по иноземному образцу новую верховную говорильню? — задал оратор риторический вопрос. — Теперь, когда прошло лишь несколько дней после совершения самого ужасающего злодеяния, никогда не бывавшего на Руси, — когда по ту сторону Невы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе непогребённый ещё прах благодушного русского царя, который среди белого дня растерзан русскими же людьми… В такое ужасное время, государь, — подчеркнул обер-прокурор Синода в заключение, — надобно думать не об учреждении новой говорильни, в которой произносились бы новые растлевающие речи, а о деле. Нужно действовать!» (там же, с. 40). Речь Победоносцева произвела ошеломляющее впечатление на всех присутствующих и особенно на Александра III. Валуев записал в своём дневнике: «Обер-прокурор Синода сказал невозможную речь, в которой назвал всё предложенное и всё европейское (sic) величайшей фальшью» (78, с. 152). Милютин с возмущением отметил: «… Всё сказанное Строгановым, Маковым и Посьетом было бледно и ничтожно сравнительно с длинною иезуитскою речью, произнесённою Победоносцевым: это было уже не одно опровержение предложенных ныне мер, а прямое, огульное порицание всего, что было совершено в прошлое царствование; он осмелился назвать великие реформы императора Александра II преступною ошибкой! Речь Победоносцева, произнесённая с риторическим пафосом, казалась отголоском туманных теорий славянофильских; это было отрицание всего, что составляет основу европейской цивилизации. Многие из нас не могли скрыть нервного вздрагивания от некоторых фраз фанатика-реакционера» (187, с. 35).
Министр финансов Абаза, «как ножом в сердце поражённый» речью Победоносцева, первый пытался нейтрализовать его пылкие инсинуации. «Ваше Величество, — обратился он к императору, — речь обер-прокурора Св. синода есть, в сущности, обвинительный акт против царствования того самого государя, которого безвременную кончину мы все оплакиваем. Если Константин Петрович прав, если взгляды его правильны, то вы должны, государь, уволить от министерских должностей всех нас, принимавших участие в преобразованиях прошлого, скажу смело — великого царствования» (298, с. 40).
Выступивший с большой речью государственный контролёр Сольский, аргументировано защищал
Принявшие участие далее в обсуждении Сабуров, Набоков, великие князья Константин Николаевич и Владимир Александрович однозначно высказались за обсуждаемое предложение. Князь Урусов, принц Ольденбургский и князь Ливен довольно неопределённо обозначили свои взгляды, предложив ещё раз обсудить рассматриваемый проект Лорис-Меликова в Комитете министров. Граф Строганов незадолго до закрытия совещания заявил, что также не возражал бы против пересмотра в Комитете министров. Председатель же департамента законов князь Урусов, уточняя своё предложение, посоветовал обсудить проект Лорис-Меликова сначала не в Комитете министров, а в небольшой комиссии из лиц, назначенных государем. Александр III тут же на это дал согласие, предложив председательство в комиссии графу Строганову. Однако последний отказался от этой роли, сославшись на свои 86 лет, и согласился принять участие только в числе членов. Итак, молодой император, не осмелясь прямо отвергнуть проект, одобренный отцом, решил снова обсудить его «как можно основательнее и всесторонне» в особой немногочисленной комиссии, а потом и в Комитете министров. Хотя большинство выступивших на совещании (9 человек) высказались в поддержку проекта и только четверо против, тем не менее, как отмечает Милютин, «мы вышли из зала совещания в угнетённом настроении духа и нервном раздражении» (187, с. 37). Все понимали, что новый император вне всякого сомнения был целиком и полностью на стороне Победоносцева и Строганова, но не высказал своего мнения, а занял выжидательную позицию. В результате проведённого совещания на высшем бюрократическом Олимпе империи определились две противоположные, антагонистические силы: партия либеральной бюрократии — Лорис-Меликов, Абаза, Милютин и партия консерваторов во главе с Победоносцевым. Неустойчивое противостояние между двумя этими группировками, казалось, на какое-то время качнулось в пользу сторонников «новых веяний». Александр III колебался. Связываемый на первых порах ещё доверием к Лорис-Меликову, он выражает ему готовность идти по пути покойного. В это же время среди высшего чиновного люда распространяются слухи о выходе Лориса в отставку. «Победоносцев, — как отмечает Милютин 16 марта 1881 г., — злоупотребляя авторитетом старого учителя, подносит молодому царю одну записку за другою со своими фарисейскими поучениями и иезуитскими советами… Ни я, ни Лорис-Меликов, конечно, не останемся на своих местах, если возьмёт верх партия Победоносцева и комп. Также и многие другие из лучших наших товарищей должны будут сойти со сцены. Какие же люди займут их места? Какая будет их программа? Реакция под маской народности и православия!» (Там же, с. 40.)
4. ПЕРЕЕЗД В ГАТЧИНУ
27 марта Александр III из Петербурга переезжает с семьёй в Гатчину, расположенную в 46 км к юго-западу от С. — Петербурга. В свою памятную книжку царь в тот день занёс краткую запись: «Переехали с Минни и детьми на жительство в Гатчину» (22, оп. 1, д. 270, л. 31). Переезд этот был не случаен. Петербургские сановники, напуганные убийством народовольцами Александра II, высказывали опасения относительно жизни его преемника. Об этом пишут в своих мемуарах Милютин, Валуев, Богданович и др. Вспоминая этот период, С. Ю. Витте говорит, что тогда «чувство преобладало над разумом» (84, т. 1, с. 132). Чтобы представить обстановку, в которой находился молодой император в первые дни царствования, достаточно привести одно из посланий Победоносцева, искренне тревожившегося за царя. «Ради бога, примите во внимание нижеследующее. 1) Когда собираетесь ко сну, — напоминает он Александру III в письме от 11 марта, — извольте запирать за собою дверь не только в спальне, но и во всех следующих комнатах, вплоть до выходной. Доверенный человек должен внимательно смотреть за замками и наблюдать, чтобы внутренние задвижки у створчатых дверей были задвинуты. 2) Непременно наблюдать каждый вечер перед сном, целы ли проводники звонков. Их легко можно подрезать. 3) Наблюдать каждый вечер, осматривая под мебелью, всё ли в порядке. 4) Один из ваших адъютантов должен бы был ночевать вблизи от вас, в этих же комнатах. 5) Все ли надёжны люди, состоящие при Вашем Величестве? Если кто-нибудь был хоть немного сомнителен, можно найти предлог удалить его…» (301, т. 1, с. 318—319).
Состояние глубокого волнения и страха императорской семьи мотивировалось также незнанием реальных сил революционеров-экстремистов. «Тревожное впечатление не укладывается, — записывает 5 марта в своём дневнике А. В. Богданович, — напротив, живёт и растёт с каждым днём. Трудно прийти в себя, опять начать прежнюю жизнь, отдаться прежним настроениям. Говорят, найдено много новых людей» (75, с. 47). Усилению тревоги и смятения в придворной среде способствовали и некоторые приближённые, намеренно преувеличивавшие опасность. Назначенный петербургским губернатором Баранов, например, распространял вокруг неправдоподобные слухи о раскрытых им новых заговорах и арестах. 15 марта Победоносцев пишет Тютчевой: «Баранов явился, едва держась на ногах. Со времени назначения он ещё не отдыхал ни днём, ни ночью. Ночью у него происходит главная работа. «Ну, завтра, — сказал он, — будет страшный день… Готовится покушение на государя и на принца прусского в четырёх местах по дороге; в одном месте, на Невском, соберутся люди, переодетые извозчиками, с тем чтобы открыть перекрёстные выстрелы». У него в руках был уже план всех предположенных действий. «… Теперь из 48 человек, которые должны действовать, 19 у меня в руках. Сейчас еду делать аресты. В эту ночь, — заключил он свой рассказ, — что ещё открою — неизвестно…» Представьте положение бедного государя, — замечает в этом письме Победоносцев, — который непременно должен был ехать сегодня в крепость, зная, что на каждом шагу его может ждать смерть».
Затем Победоносцев поведал Тютчевой о том, что перед Зимним дворцом, против Салтыкова подъезда роют по распоряжению Баранова канаву «при этом успели перерезать 17 проволок от мины» (416, 1907, кн. 2, с. 96). Таким образом, Баранов, разоблачённый вскоре из-за своего вранья, пытался доказать свою кипучую энергию в борьбе против страшного демона террора. Занимаясь розыском революционеров, Баранов ввёл досмотр пассажиров на железных дорогах, организовал заставы вокруг Петербурга и пикетирование казачьих разъездов. По его инициативе от каждого из 228 околотков столицы был избран при петербургском градоначальстве своеобразный «совет общественного спасения» в составе 25 человек. Практических результатов совет не дал. Вскоре о нём появился анекдот. Рассказывали: подписывают сначала «Совет 25-ти», и Баранов после них подписывает свою фамилию, выходит — «Совет 25 баранов». Деятельность «бараньего парламента», как его окрестили шутники, завершилась в начале лета. Некоторые исследователи считают, что совет при градоначальнике явился предшественником «Священной дружины», особенно его подкомиссия, занимавшаяся охраной царя и руководимая Воронцовым-Дашковым (см. 128, с. 311). В августе 1881 г., после упразднения С. — Петербургского градоначальства, Н. М. Баранов был назначен архангельским губернатором.